Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера, 1929–1941 - Стивен Коткин
Молотов и Орджоникидзе только что обратились с совместным письмом к Сталину (13 сентября 1929 года), призывая обуздать газетную критику в адрес руководителей страны, но Сталин в тот же день ответил: «Ваше предложение считаю рискованным, так как оно может привести объективно к обузданию самокритики, что недопустимо». На следующий день он добавил: «Развернутая самокритика активизирует массы и создает режим осадного положения для всех и всяких бюрократов. Это большое достижение»[138].
В отпуске Сталин усердно читал газеты. Наткнувшись в «Правде» на описание речи Рыкова, с которой тот выступил в середине сентября, он разразился телеграммой Молотову, Ворошилову и Орджоникидзе, дав понять, что как минимум хочет, чтобы Рыков не председательствовал на заседаниях Политбюро. («Нельзя ли покончить с этой комедией?»[139]) Между тем Надя писала ему из Москвы (27 сентября): «Без тебя очень и очень скучно». И просила: «Словом, приезжай. Вместе будет хорошо… Целую тебя крепко, крепко». Она описывала распри в Промышленной академии, где она изучала химические красители и синтетические волокна для производства тканей. «В отношении успеваемости делают определения след[ующим] об[разом]: кулак, середняк, бедняк. Смеху и споров ежедневно масса. Словом, меня уже зачислили в правые»[140].
В своем очередном письме (от 30 сентября) Сталин ничего не ответил на эту наивную шутку на щекотливейшую (для него) тему, сообщив лишь, что вернется в Москву через неделю. 3 сентября Великобритания и СССР подписали протокол объемом в одну страницу о восстановлении дипломатических отношений, так и не уладив неразрешенные конфликты, как и настаивал Сталин[141]. Приняв решение о возвращении, он писал Молотову (6 октября): «Надо думать, что Бухарин вылетит из Политбюро»[142]. Кроме того, Сталин снова проявил свою язвительность. «Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить, — писал он Наде (8 октября). — Что это значит? Хорошо или плохо?»[143]
Конвульсии
Сталин не был за границей с 1913 года. «Как хорошо бы было, если бы Вы, т. Сталин, изменив наружность, поехали на некоторое время за границу, с переводчиком настоящим, не тенденциозным, — недавно писал ему нарком иностранных дел Георгий Чичерин. — Вы бы увидели действительность»[144]. (Сталин выбрался за пределы СССР лишь в 1943 году.) Диктатор по-прежнему требовал от сотрудников разведки в первую очередь заниматься угрозами, исходящими от Англии, Франции, Германии и Японии, а также от лимитрофов — ближайших соседей СССР (Польша, Финляндия, Латвия, Литва, Эстония, Румыния). И ему докладывали о том, что он хотел услышать[145]. «Турецкий штаб… получил из Германии, Польши и Англии сведения, что война СССР с Польшей произойдет в начале 1930 года, — сообщалось в докладе от 11 октября 1929 года (Сталин подчеркнул эти слова). — Польша усиленно готовится к войне… Среди военных атташе в Москве тоже циркулируют слухи о близкой войне»[146].
Горький уже вернулся в Сорренто, и Сталин, снова находясь в Москве, возобновил с ним переписку, пользуясь дипломатической почтой. «Дела у нас идут неплохо, — отмечал он (24 октября). — Телегу двигаем; конечно, со скрипом, но двигаем вперед… Говорят, что пишете пьесу о вредителях, и Вы не прочь были бы получить материал соответствующий. Я собрал новый материал о вредителях и посылаю вам на днях… Как здоровье?»[147] Другие неотложные дела включали организацию контроля над ходом хлебозаготовок на Северном Кавказе, в Башкирии, Среднем и Нижнем Поволжье и на Украине, для чего туда следовало отправить московских функционеров[148]. Устанавливая жесткие нормы поставок хлеба, Сталин намеревался загнать крестьян в колхозы. И он, и другие руководители режима либо совершенно игнорировали вопрос о том, как быть со скотом, либо публично настаивали на его немедленном полном обобществлении. Крестьяне, вместо того чтобы передавать скот колхозам, еще с лета пытались продать его, но рынки были затоварены и цены сильно упали, и потому крестьяне в знак протеста начали массовый забой скота. Обобществленный скот нередко содержался по колени в навозе и подыхал[149]. Ситуация складывалась катастрофическая.
Вместе с тем 24 октября 1929 года фондовый рынок США сразу же после открытия торгов рухнул на 11 %. Этот «черный четверг» был отмечен лихорадочными торгами, за которыми не поспевала тикерная лента, — люди не имели представления о том, по какой цене идут ценные бумаги. Банкиры пытались остановить обвал, в массовом порядке скупая голубые фишки по завышенным ценам. Но когда рынок открылся в понедельник, он сразу же упал на 13 %. 29 октября, в «черный вторник», были зафиксированы падение на 12 % и рекордные объемы торгов (этот рекорд продержится четыре десятилетия), вследствие чего индекс Доу Джонса упал на 40 % по сравнению с пиком, достигнутым в сентябре. Этот биржевой крах разразился вслед за спекулятивным бумом, в ходе которого акции покупались при среднем соотношении цена/прибыль, составлявшем 32, что намного превышало исторические уровни, в том числе отчасти благодаря изобретению маржинальной торговли. Когда же цены упали, инвесторы оказались не в состоянии выплатить займы, которые они брали для покупки акций. Акции имелись всего лишь у одного из шести домохозяйств в США, однако биржевой крах повлек за собой банкротство предприятий, сокращение кредитования, увольнения рабочих и психологическую неуверенность. Что самое примечательное, падение цен на акции, продолжавшееся в течение недели, произошло почти одновременно на всех финансовых рынках мира, кроме Японии и, разумеется, Советского Союза, где не было фондового рынка[150].
5 ноября 1929 года, после продолжительных переговоров между Англией и Советским Союзом, Палата общин с большим перевесом (324 против 199 голосов) ратифицировала восстановление дипломатических отношений[151]. Оба правительства продолжали обвинять друг друга в предательстве, но в глазах Сталина дипломатическое признание СССР «ведущей империалистической державой» мира означало признание пятилетнего плана ускоренной индустриализации[152]. В тот же день Политбюро постановило расстрелять сотрудника ОГПУ Якова Блюмкина, выполнявшего шпионские задания. Он обрек себя на смерть тем, что встретился на Принкипо со своим бывшим покровителем Троцким, поведавшим ему, что сумел вывезти из СССР секретные документы, которые он собирался опубликовать с целью разоблачить Сталина, и предсказывавшим падение режима, вследствие чего ушедшие в подполье «большевики-ленинцы» должны были активизировать оппозиционную деятельность. Судя по всему, Блюмкин догадывался, что Троцкий предается фантазиям, но все же согласился доставить в Москву послания от Троцкого, вписанные в книги невидимыми чернилами[153]. Он стал одним из первых членов Коммунистической партии, казненных советским режимом за политические преступления.
Великий перелом
Вопрос о том, навсегда ли вводится режим насилия
