Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Три года брат учился заочно в мединституте, а когда всех студентов-заочников перевели на дневные занятия — брат не захотел поехать в Смуров и остался зауряд-врачом в Ставрополе заведовать малярийной станцией. Дважды заведовал райздравом, во время первого заведования в сталинском потоке в тридцать седьмом году был снят с работы как «враг народа». Так в то время именовались все, кто честно жил и трудился [и кого] потом реабилитировали. Во второй раз, во Вторую мировую войну, заведовал до конца ее и снова, по его желанию, переведен на малярийную станцию и по ликвидации ее за ненадобностью до ухода на пенсию работал в должности школьного врача. Теперь он на пенсии. Работает у себя в саду-огороде, ходит рыболовить на Волге, в лес за грибами, слушает радиопередачи, читает книги, газеты.
В жизни моей брат и его жена в продолжение многих лет оказывали мне и моему сыну неоценимое внимание. Я часто, ежегодно приезжал к ним на отдых во время отпусков. Особенно хорошее незабываемое отношение проявили брат и его жена во время моего десятилетнего нахождения в стране полунощной, по воле марксистских сатрапов времен Иосифа Кровавого. Летом на каникулах родственно гостил у них мой сын, набирая силы и здоровья в его семье, к тому же жена моя Петриченко порвала все связи со мною, отреклась от меня, как Петр от Христа, и нашла себе утешение во втором замужестве. Семья разрушилась, лошадиный десятилетний срок и роковая неизвестность в будущем, горе личное и родственников; настоящее мрачное, а будущее еще мрачнее. Неустанно, ежедневно гложет душу и сердце мысль, что в существующем мраке жизни блеснет или нет луч солнца в будущем? Я уже не принадлежу себе, у меня нет воли, свободы, нет жизни, я просто существую удобрением марксистских сатрапов, себе я не принадлежу, я просто концлагерный номер без имени. Мрачно стало небо и еще мрачнее Земля и все живущее на ней во власти произвола и рабства политического и экономического, где власть практически, своими действиями ежеминутно доказывает, что человек человеку не друг, а враг.
В таком мрачном состоянии десять лет брат, его жена, да сестра с мужем Иваном Матвеевичем были моими единственными утешителями безысходной скорби моей. От них шли частые письма, и они являлись нитями прежней жизни моей и морально вдохновляли переживать тяжелую жизнь в концлагере — царстве мрака и произвола.
У всех шести братьев от одного отца и матери жизнь сложилась по-разному, но в ранние детские годы у всех братьев жизнь была одинаковая. Каждый из нас имел товарищей-сверстников на улице и по школе, одни и те же игры-развлечения. Весной и летом игра в клёк[54], городки, лапту, козны[55]; купанье в реке Зигзаге, рыбалка; поездки на лошадях верхом в ночное, а там, во тьме ночной у костра игра в жгут[56], сказки, рассказы о небывалых и бывалых приключениях, слышанные от дедов, бабушек и отцов, с добавлением своей детской фантазии. Хождения в бор и дубраву за ягодами, грибами, на бахчи за арбузами, поездки на сенокос и многие другие развлечения. Все это радостно нас всех волновало.
А с наступлением зимы — новые развлечения: катанье с горы на салазках, ледянках, а то и дровнях, на коньках по Зигзаге или мельничному пруду. Мерзли пальцы рук, ног, носы и уши, но в играх так увлекались, что, придя домой, подолгу отогревались, забравшись на печь или полати.
Все условия быта у всех в детстве были одни и те же, бытие и сознание — развитие равные, но жизнь у каждого сложилась на свой лад, следовательно, не только бытие определяет сознание, но часто и сознание определяет бытие.
В возрасте восьмого года я начал учиться в шестиклассной школе, единственной школе во всей нашей волости, в других же селах имелись только четырехклассные школы. И как-то так повелось в нашем селе, что вся молодежь с детства стремилась учиться в этой общей школе, а потом или в ремесленном училище, или [в] учительской семинарии, фельдшерской школе, железнодорожном училище, а двое-трое побогаче учились в гимназии и реальном училище в Смурове.
Вся эта учащаяся молодежь съезжалась на летние каникулы к своим домам отцов, помогала им в полевых и домашних работах, а по вечерам и воскресеньям собирались все вместе, устраивали самодеятельные спектакли, играли, веселились, и каждый мечтал о житейских подвигах, о светлой жизни будущего.
Хотя жители нашего села жили беднее, чем соседних сел, но наше село являлось более прогрессивным, передовым по сравнению с другими.
В первый класс записал меня отец солнечным, тихим и теплым августовским днем, ласковым своими нежными лучами. В школу я пошел охотно, нам заранее внушали необходимость учиться, и что при хозяйстве делать нам нечего. И мы так и считали, что наше дело, наша детская и юношеская жизнь — в ученье, а какой в дальнейшем, после окончания школы, будет путь — ни родители, ни я не знали, а знали только одно: надо учиться.
Так с ранних лет и в дальнейшие годы осталось влечение от села к городу, подальше от грязного и неблагодарного труда земледельца-крестьянина, занимающего низшую ступень в обществе и ставшего впоследствии нарицательным именем «эх ты, колхозник!».
Но любовь моя к природе сохранилась неизменно, до конца жизни. Люблю простор полей, лугов, таинственную тишину или шелест леса, а более всего чудесную Зигзагу, ее лесистые берега, где многие годы собирал самородину, ежевику, черемуху, боярки[57], клубнику, калину и многое другое.
А сколько дней и ночей проведено на берегу благодатной Зигзаги! Хорошо в летнюю ночь до восхода солнца оставаться на берегу Зигзаги. Торжество ночной звенящей тишины нарушается только всплесками рыб да изредка звуками ночных птиц, и снова всеобщая тишина и безмолвие вокруг, и эта тишина становится чарующей, и как-то особенно торжественно и грустно становится на душе перед величием природы, безмолвного мироздания, постигаемого, но никогда не постижимого во всей полноте и бесконечности. И в это время рождается сознание великого в малом и малого в великом. Возможно, для многих родина, место рождения является священной, и что милее нет другого такого места, но многие люди боготворят величие и красоту природы и в других краях,
