Евгений Шварц - Телефонная книжка

И вернулся Миша из‑за границы. И снова пошла наша жизнь, все усложняясь и усложняясь, своим чередом. Я развелся. И женился на Катерине Ивановне. И однажды пришел Миша бледный, сияющий, улыбающийся, словно пьяный, и сообщил, что у Дуси родился сегодня ночью сын[43], а у него, [у] Миши, всю ночь температура была 40°. И он ничего не понимает и просит, чтобы я пошел с ним в Свердловку. Мы жили тогда на 7–й Советской, угол Суворовского. И Мишина новость нас поразила, хоть мы и ждали подобного сообщения со дня на день. Мы были тогда еще людьми и были очень близки, я и Катерина Ивановна. И я любовался ее просиявшим лицом и тем, что она едва не заплакала — так всегда на нее действовало сообщение, что у кого‑то из близких родился ребенок. Так же едва не заплакала она в 38–м году, когда позвонили мы из Всеволожской и узнали, что Таня Герман[44] благополучно родила. И вся засветилась. Вечно женственное, в другой своей категории. Итак, в те дни, повторяю, мы были еще людьми и очень обрадовались. Я радовался поверхностнее Катюши. Когда пошел с Мишей в больницу, я все потешался. Ужасно веселил меня бледный и счастливый Мишин лик и то обстоятельство, что Дуся рожала, а у него всю ночь температура была сорок. То, что родился у Миши сын, казалось мне до такой степени труднопостигаемым, что я как‑то не принимал этого. Умственно постигал. Дуся прислала записку, просила принести что‑то из вещей и купить молокоотсос. Мы зашли в аптеку на углу 8–й Советской. Миша постеснялся спросить такую непривычную штуку. Этот молокоотсос спросил и купил я, чем попрекал потом Мишу всю жизнь. Вскоре мы увидели черноглазого мальчика, на редкость похожего на отца. И вскоре жизнь перестала идти. Пошла скачками. Мы жили как в бочке, сброшенной с горы. Нас колотило и швыряло, лупило. Миша начисто отбросил свою раннюю манеру писать, а стал притворяться нормальным писателем. В те дни известным становился писатель по назначению, по приказу откуда‑то из мглы. Эта известность не всегда соответствовала подлинно существующей.

И назывался подобный избранник осторожно: ведущий. Известный — это дело внеорганизационное. А ведущим назначать можно было вполне просто, как взводного или старшину. Но совершалось это назначение, повторяю, так глубоко или так высоко, за таким количеством дверей, в такой мгле, и срок нахождения в звании ведущего был до того неопределим и непрочен, что у многих из ведущих развивалась особая профессиональная болезнь: неудержимое беспокойство. Если назначили, значит, могут и снять? Одни испытывали беспокойство пассивное — лучшие из них. Другие же — активное. Эти деляги активно боролись за свое право на звание ведущего. Не работой — они отлично знали, что сила не в книгах. А писали заявления, поднимали кампании, подавали сигналы, срывали маски. И так как оценивались их труды где‑то крайне далеко и неизвестно, оценивались ли, то они шипели, жалили, грызли, отравляли, точили ножи на глазах у всех безостановочно. И никто не говорил им: хватит! А бочка все летела и летела под гору, и лучшие друзья разбивались насмерть — не у тебя на глазах, в темноте. И ты мог уверить себя, что, может быть, они и не разбились, и не насмерть. И все же при всем умении не смотреть в глаза правде испытывали беспокойство и все мы, и не ведущие. Но они — вдвойне. Во время Первого съезда Миша оставался ведущим. Целый ряд признаков подтверждал это. Номер занимал он в «Гранд отеле». Когда перечислялись имена лучших, называли и его. А главное, был он выбран во всесоюзное правление ССП. Но вскоре начался загадочный упадок его славы. Где‑то в глубине или на недосягаемой высоте что‑то было сказано кем- то. Еще в 30-м году, когда писателям дали вдруг ордена в большом количестве, Миша оказался среди награжденных. Но — не могу сейчас вспомнить — кажется, получил он «Знак почета» только. А во время войны уже стало понятно, что новые активно — беспокойные ведущие затаптывают и оттесняют чистоплотного пассивного Мишу. Дуся уж не казалась умненькой, хоть и склонной к слезам. Она сердилась.

Сережа, как бывает это часто у матерей вспыльчивых и беспокойных, рос необыкновенно тихим и уступчивым, только смеялся беспомощно, на отцовский лад. И когда они всем семейством жили во время войны в Молотове в гостинице, в номере, то сочинил Сережа стихи: «Мама редко веселится, называет всех г…ном, люди будут сторониться заходить в наш номер — дом». Когда Театр комедии переехал в Москву[45], встречались мы довольно часто. Хоть и получал Миша литерную карточку, а потом и лимитную, но с каждым днем становилось яснее: видимо, он больше не ведущий. В этом звании была еще одна мучительная особенность: как нигде не объявлялось, что оно присуждено, так и не сообщали тебе, что ты больше не ведущий. И Миша, приходя к нам в гостиницу «Москва», все шагал взад и вперед по комнате и каждые десять минут с негодованием жаловался на очередную обиду. И пытался установить, кто из нынешнего руководства союза ее конкретный виновник. В декабре двадцатого числа в 44 году отпраздновали мы двадцатилетие их свадьбы. Был Федин и мы с Катериной Ивановной. Слонимские снимали комнату в Замоскворечье, в переулке недалеко от Пятницкой, и дом этот подходил к их тогдашнему настроению. Некогда модный, модернистый, с лестницами, решенными своеобразно: они прерывались длинными площадками, повисающими над лестничной клеткой, будто капитанским мостиком, с большими квартирами. Он, дом, теперь состарился недоброй старостью. И капитанские мостики, заплеванные и загаженные, среди закоптелых стен, казались устроенными для того, чтобы самоубийцам удобнее было бросаться в пролет. Да так и поступил кто‑то из жильцов, как рассказывала Дуся. И коридор их, некогда огромной, ныне коммунальной квартиры казался полным ненависти к жильцам, отчего и выступили пятна на его стенах. Впрочем, мы этот вечер провели весело. Что‑то от света и огня ранних лет нашей молодости все теплилось. И Миша смеялся.

Только Сережа все поеживался и растерянно улыбался. Кто‑то его так толкнул на лестнице в метро, что он ушиб руку. На другой день выяснилось, что у него перелом, но Сережа никому не сказал, как тяжело ему приходится, перемогался весь вечер — вот какое поколение Слонимских росло понемножку. Кончилась война, лишения и несчастия которой были ужасны, но доброкачественны. И началось опять безумное падение в бочке с горы, все страшнее и страшнее. С Мишей в Ленинграде обращались попросту: будто с привидением. Будто его и нет. И он все ездил в Москву. Останавливался там в гостинице «Москва» и работал в комиссии союза по областной литературе. В одну из поездок попал под автомобиль в переулке возле самого союза. Отделался благополучно. И постепенно стал приходить в себя. Из ведущих вывели его настолько явно, что можно было и не думать об этом больше. Да и времена пошли такие, что это зло не казалось таким уж большим. Похвалили его книжку «Инженеры»[46], до того старательно нормальную, что не найти в ней было и признака автора. И того времени, о котором он писал. Но книжку похвалили, а потом вышел однотомник[47]. А Сережа рос и рос и оказался талантливым композитором и пианистом. И окончив музыкальную школу, попал в консерваторию, где учился и в классе фортепиано, и в классе композиции. И при встречах, шагая взад и вперед по комнате, каждые десять минут возвращался Миша не только к своим делам, но и к Сережиным. Миша никогда не был особенно здоров. Еще в раннем возрасте пошел он с Дусей в Казанский собор на пасхальную заутреню. Вдруг услышала она шум позади и, оглянувшись, увидела — лежит Миша на полу, сложив ручки, белый, как бумага. Упал в обморок. Заболел он, когда Дуся была в родильном доме. Тяжело заболел в июле 41–го. Мы тогда навещали его каждый день, а он лежал, беспомощно улыбаясь, на широкой двухспальной кровати один, тощенький, длинненький. После войны обнаружилась у него какая‑то болезнь щитовидной железы; он не может теперь застегнуть ворот рубахи.