Марк Твен - Автобиография

Наши девочки обе здоровы и счастливы. Как бы мне хотелось, чтобы Вы могли их увидеть! Сюзи относится к младшей очень по-матерински. Мистер Клеменс сейчас усердно работает над новой книгой. У него недавно вышла новая книга очерков, которую он собирается послать Вам через несколько дней. Большая часть рассказов старые, но есть и несколько новых.

О, доктор Браун, как можете Вы говорить, что Ваша жизнь прошла даром? Только одно то, что Вы написали, уже принесло громадное количество добра, и я знаю, так как основываюсь на собственном опыте, что всякий раз, встречаясь и разговаривая с Вами, человек получает огромную массу добра. Мне становится хорошо всякий раз, когда я только думаю о Вас. Может ли жизнь, которая производит такое воздействие на других, быть потерянной жизнью? Я чувствую, что, пока Вы живы, мир становится милее и лучше. Вы спрашиваете о Кларе, такая ли она «эксцентричная, мечтательная и повелительная», как Ваша Сюзи. Мы думаем, она более эксцентричная, быть может, еще более повелительная, но совсем не такая мечтательная, как «Ваша Сюзи». Няне, которая была с нами в Эдинбурге, пришлось оставить меня, чтобы заботиться о своей сестре, которая больна туберкулезом. У нас с тех пор спокойная, благовоспитанная немецкая девушка. Я должна оставить место в письме для мистера К. Пожалуйста, подумайте о приезде к нам. Передайте мой привет Вашей сестре и Вашему сыну.

«Дорогой доктор, если бы Вы и Ваш сын Джок примчались сюда! Какой бы прием мы Вам оказали! И к тому же здесь Вы забыли бы все заботы и все связанные с ними печали. Забыть боль – значит, не чувствовать боли, забыть заботы – значит, быть от них избавленным, поехать за границу означает выполнить оба эти условия. Испробуйте же этот рецепт!

P.S. Ливи, ты не подписала свое письмо. Не забудь это сделать. С.Л.К.

P.P.S. Я надеюсь, Вы извините обращенную ко мне приписку мистера Клеменса: для него типично помещать это прямо в письме. Ливи Л.К».

Мой дорогой мистер Браун.

Я был за три тысячи миль от дома, за завтраком в Новом Орлеане, когда еще сырая утренняя газета, среди других телеграфных сообщений, принесла эту скорбную весть. Не было места в Америке, самого отдаленного, богатого или бедного, значительного или скромного, где бы слова скорби по Вашему уважаемому отцу не были бы произнесены в это утро, ибо его произведения сделали его известным и любимым по всей стране. Для миссис Клеменс это и личная потеря, и наша скорбь – это скорбь, которую человек испытывает при потере кого-то особенно дорогого и близкого. Миссис Клеменс так и не перестала сожалеть, что мы в последний раз уехали из Англии, не заехав его повидать, и с тех пор мы часто планировали путешествие через Атлантику с единственной целью – взять его за руку и еще раз поглядеть в его добрые глаза, прежде чем он будет призван к вечному покою.

Мы оба сердечно благодарим Вас за эдинбургские газеты, которые Вы прислали. Моя жена и я присоединяемся к сердечным приветам Вам и Вашей тетушке и к искренним выражениям соболезнования.

P.S. Наша Сюзи по-прежнему «Мегалопис». Так он ее нарек.

Не могли бы Вы пожертвовать нам фотографию Вашего отца? У нас нет ни одной, кроме группового фото вместе с нами».

То была моя вина, что мы так никогда больше и не увидели доктора Джона. Сколько раз я грешил против мягкого, терпеливого и всепрощающего духа Ливи! Я всегда говорил ей, что если она умрет первой, то я до конца жизни буду переполнен угрызениями совести за те слезы, что вынудил ее пролить. И она всегда отвечала, что, если бы мне было суждено уйти из жизни первым, ей никогда не пришлось бы осыпать себя упреками без того, чтобы и меня из-за своих слез любить менее преданно и верно. Мы вели этот разговор снова и снова, и тысячу раз, когда ночь смерти уже спускалась над ней, хотя мы этого не подозревали.

В последнем вышепроцитированном письме я пишу: «Миссис Клеменс так и не перестала сожалеть…» Я думаю, тут было намерение выразить, что это она была стороной, заинтересованной в том, чтобы мы уехали из Англии, не повидав доктора. Это не так. Она побуждала меня, она умоляла меня, она заклинала меня отвезти ее в Эдинбург повидать доктора Джона – но на меня нашло одно из моих дьявольских настроений и я ни в какую не хотел этого делать. Я не хотел этого делать, потому что мне пришлось бы продолжать терпеть услуги турагента вплоть до возвращения в Ливерпуль. Мне тогда казалось, что я его больше не выдержу. Я хотел поскорее взойти на борт парохода и с ним покончить. Каким ребячливым это кажется теперь! И каким жестоким – то, что я отказывался доставить моей жене драгоценную и продолжительную радость лишь потому, что это стоило бы мне маленьких неудобств. Мало знал я в жизни людей подлее, чем я. По счастью, эта сторона моей натуры не так часто выходит на поверхность, и потому я сомневаюсь, чтобы кто-либо из членов моей семьи, кроме жены, когда-либо подозревал, как много во мне этого качества. Полагаю, оно никогда не упускало случая выйти на поверхность, когда была такая возможность, но, как я уже сказал, возможности были столь нечасты, что эта наихудшая часть моего характера никогда не была известна никому, кроме двух человек: миссис Клеменс, которая от нее страдала, и меня, который страдает от воспоминаний о пролитых ею слезах.

Пятница, 23 марта 1906 года

Некоторые любопытные надписи на письмах, которые поступили к мистеру Клеменсу. – Наша неэффективная почтовая система под началом министра почт Ки. – Воспоминания о миссис Гарриет Бичер-Стоу. – История о маленьком сыне преподобного Чарли Бичер-Стоу

Много лет назад миссис Клеменс хранила как диковинки некоторые странные и необычные надписи, которые украшали письма, приходившие ко мне от незнакомцев из отдаленных уголков земли. Одна из таких надписей была творением доктора Джона Брауна, а письмо было, вероятно, первым, что он написал мне после того, как мы вернулись из Европы в августе или сентябре 1874 года. Очевидно, доктор писал наш адрес по памяти, ибо сделал из него забавную путаницу. Надпись на конверте была такой:

«Мистеру С.Л. Клеменсу.

(Марку Твену),

Хартфорд, штат Нью-Йорк,

близ Бостона, США».

И тут обнаруживается факт, почти невероятный, а именно: что нью-йоркская почтовая служба, в которой не содержалось ни одного оплачиваемого идиота, который не мог бы без промедления сказать, для кого письмо и в какой город оно должно быть отправлено, вдруг прислала это письмо в крохотное селение, укрытое в отдаленном уголке обширного штата Нью-Йорк, – и по какой же причине? Потому что это затерянное и никогда прежде не слыханное селение называлось Хартфорд. Письмо из этой деревушки было возвращено в нью-йоркское почтовое ведомство, причем без предложения: «Попробуйте Хартфорд, штат Коннектикут», – хотя почтальон деревушки прекрасно знал, что именно этот Хартфорд был нужен автору письма. Затем нью-йоркская потовая служба вскрыла конверт, добыла оттуда адрес доктора Джона, вложила письмо в новый конверт и отослала назад, в Эдинбург. Доктор Джон потом узнал мой адрес у издателя Мензиса[176] и вновь отправил мне письмо. Он также вложил предыдущий конверт – тот, который пережил приключения, – и его гнев на нашу почтовую систему был подобен ярости ангела. Я полагаю, никогда в жизни не бывал он столь резким и негодующим, как в тот раз. Он сказал, что в Великобритании почтовое ведомство гордится тем, что никакая изобретательность человека по части искажения и утаивания адреса Смита, Джонса или Робинсона не помешает почтовой службе этого человека найти. Затем он набросился на нашу систему, которая явно была придумана для того, чтобы пресечь попытки письма достичь места своего назначения в гуманные сроки.