Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«Новгородцев – горячий сторонник философского идеализма, картинно красивый человек, великолепный оратор и хороший опытный администратор, любивший строгий порядок и умевший его поддерживать…» (Д. Мейснер. Миражи и действительность).

Павел Новгородцев

«Новгородцев постоянно и настойчиво утверждал, что „центром и целью нравственного мира является человек, живая человеческая душа“, которая не может быть принесена в жертву обществу и его устроению помимо личности с ее потребностью свободного самоопределения – как это мы находим во всех утопиях. Новгородцев же утверждает, что „никогда нельзя будет достигнуть безусловного равновесия требований, вытекающих из понятия личности… идеал свободной общественности не может быть никогда до конца осуществлен“ (в условиях теории)» (В. Зеньковский. История русской философии).

НОВОСЕЛОВ Михаил Александрович

Духовный писатель, публицист, издатель. Издатель «Религиозно-философской библиотеки» (1902–1917; всего вышло 39 книг) и двух серий «Листков „Религиозно-философской библиотеки“»: «Семена царства Божия» и «Русская религиозная мысль». Сочинения «Из разговоров о войне» (Вышний Волочек, 1904), «Вселенская Христова церковь и „Всемирный христианский студенческий союз“» (М., 1909), «Забытый путь опытного Богопознания» (М., 1912, 3-е изд.), «Догмат, этика и мистика в составе христианского мироучения» (М., 1912), «Психологическое оправдание христианства. Противоречия в природе человека по свидетельству древнего и нового мира и разрешение их в христианстве» (М., 1912), «Григорий Распутин и мистическое распутство» (М., 1912), «За кого почитал Льва Толстого В. Соловьев?» (М., 1913), «Папизм в православной церкви» (М., 1913), «Беседы о жизни» (М., 1913) и др. Ок. 1921 принял тайный постриг под именем Марка внутри Катакомбной церкви истинноправославных христиан, в 1923 хиротонисан в епископа Сергиевского. Погиб в ГУЛАГе.

«Личность и жизнь Михаила Александровича Новоселова заслуживает большего, чем мои неумелые попытки хоть что-нибудь оставить о нем для памяти будущих людей. Когда однажды Лев Николаевич Толстой приехал на квартиру к директору Тульской гимназии по поводу своих сыновей, он увидал восьмилетнего Мишу, сына директора, и сказал отцу:

– Вот удивительный ребенок – в нем сохранилось дитя, ему по душе действительно восемь лет, это очень редко бывает!

Рассказ этот, как семейное предание, я услыхала от самого Михаила Александровича много лет спустя, но при первой встрече с ним за столом в квартире моего институтского друга у меня было точно такое „толстовское“ впечатление: ребенок в облике молодого старика. Михаилу Александровичу не было тогда и 60 лет, но из-за седой его бороды, а главное – из-за собственной моей юности я его сразу отнесла к старикам. На свежем лице светились мыслью и весельем голубые глаза. Юмор не изменял „дяденьке“ (так звала его вся Москва) в самые тяжкие минуты жизни. Если бы мне поставили задачу найти человека, ярко выражающего русский характер, я бы без колебания указала на Михаила Александровича. Был он широко сложен, но благодаря воздержанной жизни легок и подвижен. От природы он был одарен большой физической силой и в молодости славился в Туле как кулачный боец, о чем любил с задором рассказывать.

В его существе разлита была гармония физической и нравственной одаренности, без тени болезни и надрыва. Шла ему любовь его к цветам, к природе, к красивым вещам, которые он не приобретал, не хранил, но умел ими любоваться. Не забуду его детскую радость по поводу особенной жилетки из старинного тисненого бархата, подаренной ему в дни его нищенских скитаний…

Около Михаила Александровича все оживлялось, молодело, дышало благожелательством и бодростью, как будто в своей бесприютной, нищей и зависимой ото всех жизни он все-таки был ее господином и повелителем.

Девушки, которых я встречала около Михаила Александровича, были как на подбор красивы, и это не вызывало удивления; казалось, жизнь и должна была расцветать около „дяденьки“.

…Вспоминаю. Едем мы с Михаилом Александровичем за город в женский монастырь Екатерининская пустынь под Москвой, на храмовый праздник – это начало декабря. Только что стала первая, нарядная зима. Со станции идем заснеженной дорогой, и Михаил Александрович учит меня „японскому шагу“ – приему плавного и в то же время быстрого передвижения. Мы всю дорогу играем в этот шаг и смеемся как дети.

Тем же вечером прекрасно, отрешенно от суеты светится его лицо, когда мы становимся с ним на „келейную“ молитву в маленьком номере монастырской гостиницы. Мы любили вместе совершать это „правило“ в немногие счастливые наши совместные утра и вечера.

Толстой недаром заметил Михаила Александровича еще ребенком: юношей Михаил Александрович сам пришел к Толстому и отдался его делу. Он ринулся со всей активностью своей натуры в практическое осуществление толстовских идей: устройство столовых для голодающих и организацию толстовских колоний – осуществление самого быта по принятому на веру учению. Таким он оставался всегда – делом подтверждающим свою веру и, когда понадобилось, не пожалевшим отдать за это и самую жизнь. Однако его духовный голод не был насыщен толстовством. Он говорил мне впоследствии, что Толстой столь же гениален в прозрениях о душевной жизни человека, сколь ограничен в области духа. Какие-то страницы Шопенгауэра стронули Михаила Александровича с места и помогли развязать путы рассудочности. Немного поколебавшись в сторону протестантизма, он вошел в православие, узнал его глубокую жизнь, которая скрыта от всех бытовой и государственной церковностью, и стал в силу своего общественного темперамента апостолом православия.

Верность до крайности полюбившейся идее и тут толкнула его на крайний, „ангельский“ путь. Побыв, однако, послушником в одном из московских монастырей, он скоро понял, что это не его путь. И действительно, при острой своей наблюдательности, ироничности ума, он не вынес бы того требования крайней простоты и отрешенности от всего „человеческого“, которые необходимы монаху на его трудном пути личного внутреннего перерождения. Михаил Александрович был слишком жизнедеятелен. И он смиренно вернулся в покинутую им было жизнь, снял послушнический подрясник и занялся делом составления и издания религиозно-философской библиотеки для широкого народа. Темы его изданий не ограничивались одними узкоцерковными вопросами, но сводились к православию как „столпу и утверждению истины“. Маленькие книжки в розовой обложке имели широкое хождение в народе.