Святослав Рыбас - Василий Шульгин: судьба русского националиста

И избиение произошло. Особенно при этом пострадал суд, которому, должно быть, мстили за дело Бейлиса. Безумцы! Ведь этот киевский суд в конечном итоге оправдал Бейлиса. Разумные евреи должны были бы поставить памятник сему суду, где-нибудь под „Стеною Плача“ в Иерусалиме. А они вместо этого поставили киевский суд просто „к стенке“.

При таких условиях вышел „Киевлянин“ 21 августа, то есть через три дня после занятия Киева. В городе было сильное напряжение. На улицах, в нескольких местах одновременно, узнавали и ловили „Розу-чекистку“, молодую жидовку, прославившуюся своими кровавыми подвигами; чрезвычайки дымились свежей кровью, вернее сказать смрадом сотен откопанных трупов; торжественно хоронили офицеров, убитых в бою под Киевом, в бою с полком, состоявшим исключительно из евреев. Среди такой обстановки еврейский погром мог разыграться каждую минуту. „Киевлянин“ начал поэтому со статьи „Мне отмщение и аз воздам“, в которой проводилась мысль, что суд над злодеями должен быть суровым и будет таковым, но самосуд недопустим»[390].

Поскольку, начиная с этого киевского периода, за Шульгиным особо ярко следует ярлык «антисемита», обратим внимание на последние слова: «самосуд недопустим».

Перед ним снова вставали образ еврейского погрома в 1905 году и его же защита евреев. Но ненависти к подлинным убийцам это не снижало.

Что он должен был делать?

Положение новой власти усугублялось тем, что у добровольцев практически отсутствовало армейское снабжение — такова особенность Гражданской войны. Все обращения командования к населению с просьбами помочь продовольствием, сапогами, подковами и так далее не встречали даже мало-мальского отклика. Пожертвованное измерялось килограммами, парами и штуками. Надо сказать, что к тому же мизерные плановые поставки уменьшались из-за обыкновенного воровства в тылу.

Поэтому повсюду части переходили на «самокормление», вопреки суровым приказам Ставки.

Автор этой книги написал биографию белогвардейского генерала А. П. Кутепова (ЖЗЛ), который в 1919 году шел на Москву. Нелишне привести несколько эпизодов из того беспримерного похода.

После взятия Харькова Кутепов на собрании объединенных городских организаций сказал, что армия без тыла обречена, сколько бы благодарных слов в ее адрес ни произносили. Слов он уже наслышался. «В эти дни, господа, я объезжал фронт и видел — идет в бой батальон. Идет хорошо, лихо развертывается, но он… босой. Сейчас на дворе лето, а как я буду посылать в бой зимою моих солдат? Вам, общественным силам, надо позаботиться о своей защитнице, Добровольческой армии».

Кутепову была обещана помощь, а горнопромышленники подарили командующему Добровольческой армией генералу В. З. Май-Маевскому эшелон с углем.

На деле мало что изменилось. Патриотические круги российских промышленников и торговцев, еще недавно с вожделением глядевшие на Черноморские проливы и провозглашавшие здравицы имперской армии, теперь руководствовались только сиюминутной выгодой. Призывы деникинского Управления торговли и промышленности к донецким шахтовладельцам продавать уголь Добровольческой армии не были услышаны. Шахтовладельцам было выгоднее продавать уголь в Константинополь, где стоял флот союзников, и получать твердую валюту, чем добровольческие «колокольчики» с изображением кремлевского Царь-колокола.

Как впоследствии объяснял один из белых генералов, входивший в «группу Шульгина»: «Война на данной территории всегда несет с собой много лишений и страданий. Война, а в особенности гражданская, сама себя кормит и пополняет!»[391]

Кутепов (как Деникин и Врангель) издавал приказы, объявлял населению, что будет защищать его от насилия и грабежей, но то, что происходило в штабах, отражалось в жизни рядовых самым противоречивым образом. Что было делать Кутепову, когда перед ним клали приговор военного суда о расстреле солдата или офицера-инвалида за грабеж местного жителя? Утвердить приговор? Помиловать? Бедного офицера и нашли-то по особой примете: у него вместо ноги была деревяшка, на которой он и передвигался в боях.

Кутепов утверждал приговоры. Он считал, что наказание должно следовать неотвратимо. Точно так же в Ростове по его приказу были повешены несколько офицеров и солдат, грабивших еврейский квартал.

«Самокормление» (прежде всего за счет богатых евреев) в освобожденном Киеве Шульгин называл «тихим погромом».

В Киев вернулась Екатерина Григорьевна. Раньше она писала статьи в «Киевлянине», а теперь не хотела. Объяснила это тем, что добровольцы «должны взять тон помягче и более примирительный». Возможно, после смерти Василида она просто устала.

Шульгин тоже старался вести пропаганду более спокойно, но как это делать, если всё вокруг исходит враждой, ненавистью, горем?

Тем временем восстанавливалось городское управление, заработала городская дума, стали выходить разные газеты, в том числе «демократические».

И тут снова произошло моральное столкновение разных политических течений — «политического еврейства» и правого добровольчества.

Шульгин: «Вместо того чтобы выступить с открытым, резким и прочувствованным осуждением евреев, заливших Киев русскою кровью, оно, политическое еврейство, заняло позицию угнетенной невинности. Евреи, мол, ничего плохого не сделали, оправдываться им не в чем… Мало того, оно мостилось сейчас играть ту же роль, как при блаженной памяти „революционной демократии“, то есть во времена керенщины. При этом наглость некоторых личностей переходила всякие пределы. Был некий Рафес, член городской думы, известный тем, что летом 1917 года произнес в киевской городской думе фразу: „Если дело будет идти о том, чтобы рубить голову контрреволюции, то знайте, что мы будем вместе с большевиками“. Этот Рафес теперь, в 1919 году, „при правлении Добровольческой Армии“, как ни в чем не бывало и в крайне арогантном тоне выступал в городской думе в качестве одного из отцов города. Ни он, ни другие политические евреи, очевидно, или не понимали, или не хотели понимать, что именно эта контрреволюция, которой они собирались „рубить голову“, сейчас находилась у власти; и что она дала по великодушию своему возможность функционировать „революционно-демократической“ городской думе и выходить всяческим еврейским газетам»[392].

Но ведь если смотреть со стороны «политического еврейства», это ведь не они рубили головы русским националистам в подвалах Чрезвычайки.

Здесь стороны не могли понять друг друга.

Правда, среди еврейской интеллигенции были трезвые головы, как, например, врач Д. С. Пасманик, за которым и германский фронт, и пребывание в рядах добровольцев. Он указывал на то, что «еврейскому погрому» предшествовал «общерусский погром». Пасманик дал очень трезвую оценку участия евреев в русской смуте, со многими ее выводами соглашались Шульгин, а потом и Солженицын. Вот один из выводов Пасманика: «…большевизм стал для голодающего еврейства городов таким же ремеслом, как раньше портняжество, маклерство и аптекарство»[393].