Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Работы в Лейпциге оставили во мне след на всю жизнь. Я как бы возвращался к детским годам, когда, изучая фолианты Талмуда, я доходил до умственного экстаза. Я чувствовал себя сразу обогатившимся обширными знаниями юристом, и появилась потребность делиться своими знаниями, то есть приступить к литературно-научным работам. Я жил юриспруденцией; вне ее меня ничто не интересовало. И незабвенными на всю жизнь останутся те вечера, когда, живя в одной комнате, мы с женой — она за роялем, я над книгой — проводили трудовые часы, воздействуя друг на друга; гармония, звучавшая под ее пальцами, как бы окрыляла мою мысль, а в перерывах игры она с увлечением слушала мою восторженную передачу из прочитанного и тех дум, которые во мне возбуждало прочитанное. Жизнь была наполнена той высокой эстетической и умственной радостью, которую воспринять способны лишь очень молодые люди, страстно преданные искусству или науке.
Одновременно со мною слушал лекции у некоторых профессоров, особенно усердно у Биндинга, Баденский принц Макс, впоследствии канцлер Германии, сыгравший политическую роль, которую вполне раскроет лишь будущая история, в немецкой революции 1918 года. Он вместе с наследным принцем Баденским числился в одно время со мною студентом Гейдельбергского университета, но лекций слушал там мало; в Лейпциге же был одним из усерднейших слушателей. Если случайно он пропускал лекции, то обращался ко мне за моей тетрадкой, чтобы дополнить пропущенное. Он отлично говорил по-русски, так как он был внуком императора Николая I (мать его, дочь Николая I, была замужем за Баденским принцем Максимилианом)[203]. Нечего говорить, что посещение лекций принцем из коронованного дома для меня, выросшего в русских порядках, было явлением необычным.
Насколько университет в Лейпциге занимал центральное место в Саксонии, видно из того, что время от времени на лекцию, в особенности нового профессора или профессора особенно именитого, приезжал саксонский король[204]. При мне старик король просидел два часа на лекции профессора Зомма.
И из чувства благодарности, и по интересу, представляемому отдельными профессорами, я не могу не поделиться своими, хотя бы краткими, воспоминаниями о каждом из этих профессоров. Профессор Биндинг, сравнительно молодой брюнет, с окладистой бородой, с львиной гривой, необычайно пылкого темперамента, читал лекции по уголовному праву с большим подъемом и увлечением. Он был автором одного из самых сложных трудов по уголовному праву и самого обширного из существовавших учебников по этой науке; но лекции он излагал в очень сжатом виде, держась программы, которую раздавал студентам заранее. Вместо учебника для руководства слушателей им издан был проспект (Grundriss) по предмету, который он читал. Свободное, красноречивое изложение увлекало слушателей. Перед концом лекции он, как бы командуя военным батальоном, произносил: «Schreiben» («писать»). Все слушатели, а их было много в его аудитории, быстро хватались за карандаши и заносили, слово в слово, выводы из лекции под диктовку Биндинга. К концу семестра, таким образом, накоплялись в тетради каждого слушателя краткие формулы, исчерпывающие, однако, по своей полноте и точности формулировки весь прочитанный профессором курс. И все это успевал Биндинг делать в течение одного семестра, то есть в четыре месяце, читая четыре часа в неделю. Самое содержание его лекций было глубже, чем, например, лекции, которые я слушал в Гейдельберге; вместе с тем они были ярко окрашены тою теорией («теория норм»), которой держался сам профессор. В отличие от других лекторов, Биндинг не претендовал на «объективность» и трактовал свой предмет со своей индивидуальной точки зрения. В этом отношении у Биндинга было много общего с русскими профессорами, которые тоже не умеют объективировать свои лекции и желают из слушателя сделать специалиста своей науки по собственному образцу, хотя бы образец и был не совсем удачен. Я несколько раз посетил Биндинга на дому, желая несколько ближе заинтересовать его моими научными работами. Он был любезен, но мое желание осталось неосуществленным. Биндинг считал себя слишком высоко стоящим на научной лестнице, чтобы войти в интересы начинающего, в особенности ненемца. Правда, он был очень занят и отдавать время отдельным лицам, желавшим извлечь пользу из общения с ним, не мог. Одновременно с профессурой он занимал должность члена местного ландгерихта[205] по уголовному отделению. Мне приходилось несколько раз посещать заседания этого суда с участием Биндинга: я надеялся получить представление о том, как такой великий теоретик действует на практике; но само собой разумеется, что присутствие его в заседаниях суда в качестве члена коллегии не дало мне для этого никакого материала.
Профессор Оскар Бюлов, незадолго до того перешедший в Лейпциг из провинциального Тюбингена, сохранил еще все привычки профессора маленького университета. От времени до времени он устраивал у себя вечера для своих слушателей, приглашал их к ужину, старался быть в общении с теми из слушателей, которых он считал наиболее заслуживающими внимания. Ровный и спокойный человек, глубокий и тонкий знаток пандектов, он на лекциях с большой немецкою педантичностью и осторожностью выбирал свои выражения, избегая всякой ненужной подробности, всякой неподготовленной, внезапно осенившей его мысли, — избегая всего, что могло бы усложнить ход изложения. Он пунктуально держался раз избранной системы и этим своим свойством оказал очень благотворное влияние на слушателей, и, должен сказать, специально на меня. Кроме римского
