Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Но главное в его познавательной деятельности на уровне ученого было связано со словесными и историческими науками. Вяч. Иванов здесь так и сыплет фактами: принес ему книгу В. Жирмунского о метрике, рифме и композиции лирических стихотворений, испещренные его, Иванова, рукой, пометками еще 1920-х гг.; хорошо знал и ценил литературоведческие труды А. Веселовского, А. Потебни, дружил с Ю. Тыняновым, в Переделкине сблизился с Б. Томашевским, испытал влияние «ранней работы В. Шкловского о Стерне и “Тристрама Шенди”», «“Сентиментальное путешествие” перечитывал не раз». И как тут было не заняться теорией литературы и сделать собственное литературоведческое открытие: «Для строения произведения очень важна ошибка, совершенная кем-либо из героев», случившееся «на моих глазах летом 1943 г.», – пишет Вяч. Иванов. К этой идее Иванов, однако, быстро «остыл», но записи к «Прямой речи» сохранили нам ее. Знакомство с известным лингвистом Л. Поливановым возбудило в Иванове интерес к востоковедению и словесности Востока, особенно китайской: «Поэма о поэте» Сыкун Ту в знаменитом переводе академика Алексеева была опять же не диванным чтением, а вещью «громадного воздействия», и о «китайской поэзии отец вспомнил в одном из наших последних разговоров в больнице – перед смертью». Список регулярного перечитывания пополняют Гомер и Хлебников, о котором в 1960 г. Иванов произнес речь к его годовщине, причислив его к поэтам, требующим не просто чтения, но и изучения. С другим титаном Серебряного века П. Флоренским он был знаком лично, и тот водил Иванова по своей электротехнической лаборатории – «в его библиотеке были собраны все (!) книги и статьи Флоренского», а также Н. Федорова и В. Розанова. С философом В. Асмусом Иванов беседовал на равных, будучи отлично «осведомлен в философской литературе» и имея огромное собрание сочинений философов от Платона до современников. А уж в познании истории он был настоящим фанатом: «Перечитал всего любимого им Костомарова», «многотомные труды по римской истории Гиббона и Ферреро», а также Маколея, имел исторические документы эпохи Петра I и Александра I, «своды решений Правительственного Сената» и «многотомную Энциклопедию российской коммерции XVIII в.», а за журналами второй половины XIX в. оба Иванова «ходили в букинист» – все для того, чтобы написать пьесы о Ломоносове и о А. Горчакове («Канцлер»). И вот столь же раритетный факт, специально для любителей занимательной «биографистики»: оказывается, «часть черновика его пьесы “Двенадцать молодцов из табакерки” была намеренно написана в тетрадке начала XIX в. (на титуле стоит дата – 1806 г.), содержащей текст сочинения “Разговор в царстве мертвых”».
И куда больше занимательного и даже сенсационного из жизни своего отца Вяч. Иванов расскажет уже в постсоветское время. Мы уже кое-что знаем об Иванове 1930-х гг. из его очерка «Почему Сталин убил Горького». В недавней, 2018 г., книге Вяч. Иванов говорит о своем отце образца 1920–1930-х гг. как человеке «естественной буйности характера, который моя мама пыталась несколько укротить». И повторяет: «Он, конечно, человек совершенно неукротимого нрава. Недаром дружил с Есениным», который «вовлек отца в сплошное винопитие». Это длилось, пока Иванов был уже почти холост (отношения с А. Весниной разладились). А потом Иванов женился, и «мама была беременна», «стала угрожать абортом, а отец хотел иметь сына. И мама его таки заставила лечиться. И он ходил к гипнотизеру, такой профессор Шалый, который сказал, что (…) для него много значит вот эта женщина, Тамара Владимировна Каширина». Она присутствовала на очередном сеансе и выступила «в роли гаранта» освобождения Иванова от пагубной привычки. Так Т. Иванова стала едва ли не спасительницей своего мужа. Как и в 1930-е, в годы репрессий, настраивая его на верноподданнический лад: поездка к Горькому в 1932–1933 гг., затем на Беломорканал – туда они ездили тоже вместе, на Антифашистский конгресс, уже без нее, но с пламенным советским настроем, история с обвинением Артема Афиногенова и Павла Васильева, да и его поведение в 1937 г., когда Т. Иванова была председателем Совета писательских жен, – все это результат социальной педагогики этой весьма энергичной женщины, жены Иванова. Хотя, повторяет Вяч. Иванов, «я не могу сказать, что отец совсем избавился» от пристрастия к алкоголю – вспомним эпизоды середины 1930-х гг. с А. Аграновым и Г. Ягодой: «Я с тобой, палач, пить не буду!»
Что уж говорить, если Иванов поразительно смело вел себя с самим Сталиным, отказав ему в желании написать предисловие к своей книге рассказов: «Я очень не люблю предисловий, особенно когда их пишут политические деятели». Мог бы тиран припомнить это Иванову в 1937-м, но обошлось: Сталину слишком уж нравился его рассказ «Дитё», а за хорошие произведения он мог простить писателю многое, как Михаилу Булгакову за «Дни Турбиных». И если у Иванова интерес к Индии мог быть связан с «обилием интересов к религии у моего деда», то почему бы и у его сына Вяч. Иванова интерес к языкам не появился от знакомства с «персидискими и арабскими» тетрадями деда и рассказами отца о нем? Возможно, и в этом смысле Вяч. Иванов произносит чеканную фразу: «И вот он, писатель Всеволод Иванов, я думаю, заложил основу всего, чем я потом в жизни занимался», уже с шести лет. Проще говоря, продолжал жить в своем сыне, чтобы сделать то, чего сам не успел. А научный потенциал у Иванова, возможно, был не менее велик, чем литературный, писательский. А может, и больше. И Иванов вполне мог стать ученым, гуманитарием или естественником, если бы не Горький, Петроград, «Серапионы». И это, т. е. наука, было бы, может, и лучше для него, его судьбы.
Вот и опять мы приходим к мысли о случайности / неслучайности того, что Иванов стал тем, чем он стал. Зато Вяч. Иванов – лингвист и филолог уже абсолютно не случайный, а, что называется, от Бога. Точнее, от богов. Как его отец, Вс. Иванов, христианства практически не коснулся, симпатизируя Будде, буддизму и восточной религии и культуре вообще, так и Вяч. Иванов с самого начала своей научной карьеры сразу обозначил свой интерес к восточным языкам. Да не простым, а древним, древнейшим, настолько, что они нуждались в реконструкции как языки-посредники между культурами и народами. Отмерев в седой древности, около 2 тысяч лет назад, они дали основу индоевропейскому праязыку, от которого уже взяли исток языки нынешние. Так Вяч. Иванов взялся за хеттский язык, на котором говорили народы Малой Азии, где-то «на берегах Каспийского или Черного морей». Пришли они туда
