Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Новая обстановка, более напоминающая итальянскую жизнь. Население, смешанное из итальянцев и словенцев; меньше всего немцев. Красота Герца к концу весеннего сезона неописуема. Южные Альпы не пропускают холодных ветров; воздух пропитан благоуханием роз и южных цветов; весь городок ими залит. Трудной задачей было раздобыть там кошерный стол для приехавшей вместе с нами тещи, очень болезненной женщины. Я искал евреев и наконец нашел. Оказалось, что в Герце существует небольшая еврейская община из 30–40 еврейских семейств, говорящих по-итальянски; все они более или менее состоятельны и могли себе позволить роскошь выстроить маленькую, но изящную синагогу. Шамес этой синагоги, очень мало напоминавший шамесов полтавских синагог, взялся доставлять нам кошерную пищу. Евреи в Герце были далеки от знания еврейской письменности, но не было ни одной семьи, которая не держалась бы самых строгих ритуальных предписаний. По внешности их нельзя было отличить от итальянцев.
Здоровье моей жены быстро поправлялось, и я мог в идеально красивой природной обстановке продолжать начатые в Петербурге занятия по науке уголовного права, пользуясь книгами, которые я успел приобресть в Вене.
После Герца летом мы провели некоторое время в Гмундене, на берегу озера Аусзее, недалеко от Ишля. Мне казалось, что красивей Глейхенберга нет места; Герц оказался, однако, еще лучше; затем я не мог вообразить ничего более прекрасного и импозантного, чем Герц, — но опять оказалось, что он не выдерживает сравнения с Гмунденом, в Зальцкамергут, преддверии Тироля. Герц — уединенное место, почти без иностранцев; Гмунден же, вблизи Ишля, переполнен был приезжими иностранцами — мы там застали и много русских. Местное население живет за счет приезжих; словом, Гмунден — типичный австрийский или немецкий курорт.
Так прошло лето 1885 года. Возвращаться на осень в Петербург моей жене нельзя было, и поэтому я из Монтре на Женевском озере, где оставил жену, вернулся в Петербург один к концу сентября. Работы мои по изготовлению сочинения на заданную тему значительно подвинулись вперед, и в течение двух месяцев в Петербурге я, исправно посещая лекции, мог закончить работу и представить ее в факультет. На Рождественские каникулы я поехал в Швейцарию, где пробыл до конца января с женою.
На обратном пути через Берлин мне довелось ехать в одном поезде с прусским принцем Вильгельмом, впоследствии императором Вильгельмом II. Он занимал купе в общем вагоне 1-го класса, ехал в сопровождении одного офицера, без всякой помпы. На меня произвела впечатление простота, с которою принц обращался с отдельными лицами из пассажиров, отсутствие стражи, вытягивавшихся городовых — словом, отсутствие той обычной для Петербурга обстановки, в которой передвигаются столь высокие особы. Вильгельм направлялся в окрестности Вержболова на охоту, куда впоследствии ездил уже германским императором. В Вержболове его встретил весь охранительный аппарат под предводительством жандармской власти.
По приезде в Петербург я узнал, что мне присуждена факультетом за представленное сочинение золотая медаль. Я сразу был окружен вниманием профессоров по уголовному праву, тех профессоров, которых до того я знал лишь как лекторов и которые раньше не подозревали о моем существовании. Кроме Сергеевского, о котором я уже говорил, другую часть уголовного права и уголовное судопроизводство читал профессор Фойницкий, имевший уже тогда громкое имя, — я бы сказал, второе после Таганцева в области криминалистики. Я вскоре сблизился с обоими профессорами, и мне уже казалось несомненным, что я буду оставлен при университете в качестве стипендиата для подготовки к кафедре. Со стороны обоих профессоров неоднократно выражалась готовность содействовать осуществлению этого моего желания. Но к этому встретились непреодолимые препятствия в принадлежности моей к иудейскому исповеданию: бывший тогда попечитель округа генерал Новиков не считал возможным возбудить об этом ходатайство перед министром народного просвещения, каковым был уже тогда граф Делянов.
Наступил день последнего экзамена. К этому времени моя жена уже вернулась из Швейцарии. Помню ощущения, испытанные в день окончания экзаменов, — сознание свободы от обязательных, как бы подчиненных занятий соединялось с сознанием необходимости решить окончательно вопрос о дальнейшем пути, вопрос, до того момента бывший скорее теоретическим. Тяжело было расставаться с мечтою о посвящении себя всецело науке. Я в Петербурге не имел никаких связей и по окончании университета был здесь почти такой же чужой, как и при поступлении в него. За последний год я сблизился с евреями — товарищами по курсу. Для каждого из них дальнейшая дорога представлялась ясною. Они все, еще будучи студентами, ее себе наметили и, за весьма немногими исключениями, на следующий же день по окончании университета подали заявления о поступлении в помощники присяжных поверенных, имели уже патронов, готовых принять их в свои помощники; некоторые из них решили посвятить себя адвокатуре в провинции. Я так твердо веровал в свою будущую научную карьеру, что не думал о подготовке для себя возможности немедленно приступить к исполнению роли молодого адвоката-стажиера. Мысль моего отца и тестя о том, что по окончании университета я поселюсь в Полтаве и начну зарабатывать средства адвокатурой, меня не привлекала, хотя не было сомнения, что при сохранившейся в Полтаве памяти «о моих способностях» я, несомненно, по приезде туда сразу стал бы обзаводиться практикой. Я так и уехал из Петербурга, не решив вопроса, по какому пути я пойду.
Из моих товарищей по курсу — евреев не по адвокатской дороге пошли лишь двое — Флексор[193] и Кугель. Первый посвятил себя литературе под именем
