Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна
Поехали. Мат свирепый, дым, шум. И из-под меня вдруг исчезает узелочек, как будто его и не было. Послышались звуки гитары и голос:
– Конвой, свет сюда!
Конвойный принес моргасик, и я в восторге воскликнула:
– Вася! Жохов!
– Кто меня зовет?
– Это я, Вася!
– Аллочка?! Какими судьбами? – И, обернувшись: – Комсомольцы, что я слышу – ма-а-а-ат? С нами – женщина!
И – отдаляющимся рокотом – мат стих. И около меня каким-то чудом стали возникать вещички из моего узелочка – красненькое платьице, расчесочка.
– Аллочка, давно ли оттуда?
Рассказываю, упоминаю Риту.
– Ах, Рита, жизнь моя! А откуда сейчас?
Рассказываю, не упоминая о главной причине.
– Наверное, с «кумом» не поладили?
– Да…
– Зря! Не надо бы… они народ мстительный. Вы ведь, наверное, хотите кушать, Аллочка? Я, к сожалению, сейчас не совсем в фарте, но могу угостить. – И он протягивает мне… турнепс. – Аллочка, погодите… а куда же вас везут?
– Я не знаю.
– Плохо дело. Я знаю, куда вас везут. Это самый северный в этих местах штрафной лагерь. Места все знакомые. Вот здесь, например, Аллочка, жили троцкисты – милейшие люди, между прочим!
А сам – мальчуган, откуда ему знать о троцкистах?
– И неплохо жили, пока эта б… я хотел сказать – этот деятель, Берия, не вспомнил о них. Но ничего, Аллочка! Держите голову! Я дам вам записку. В этом лагере работает парикмахером мой друг – Василий Муха. Он все вам устроит.
И при свете моргасика на клочочке бумаге шириной в палец написал несколько слов. Потом я прочла: «К вам приехала хор. девка Аллочка, оказ. услугу. Василий Жохов».
– К сожалению, Аллочка, нам пора расставаться, сейчас наша станция.
Пожелали мы друг другу всего хорошего. Прощальный аккорд гитары, и я снова одна в темном вагоне (моргасик унесли конвойные), еду все дальше и дальше на север.
Лагерь оказался маленьким, все его население было обречено на вымирание, не выживал никто – настолько тяжелы были условия. Работали мы на лесоповале без выходных, на таком пайке, что еле ноги таскали. Никакого Муху я разыскивать не стала, конечно, жила, как все.
Но увидеть его мне однажды довелось.
Сели мы в лесу на только что поваленное дерево – передохнуть, перекурить. Вдруг подходит здоровенный детина с совершенно нечеловеческой, распроуголовной физиономией.
– Здорово, б…!
– Здорово, Васька! Привет, Василий! – закричали все.
Присел он на бревно, угостил всех махоркой, поговорили немного, и одна сказала:
– Смотрите-ка, девки, ведь все мы с Васькой спали, кроме Аллочки! Ах ты, турок эдакий!
Василий взглянул на меня мельком и ушел.
Там было так трудно, что даже начальство говорило:
– Мы бы оставили вас в зоне на несколько дней, просто чтоб вы передохнули, сил набрали, но ведь у вас написано – самый строгий режим весь срок… Что вы им такого сделали?
Однажды вечером в наш женский барак входит этот самый Василий Муха, мне уже известный, с известным же приветствием:
– Здорово, б…! – и, поговорив о погоде, спрашивает: – А кто тут у вас Аллочка?
Ему показали меня. Он подошел, поклонился и сказал:
– Аллочка, я получил известие от моего друга Василия Жохова. Он сообщает мне о вас. Услуги мы помним, Аллочка. Если вам что-нибудь нужно, обращайтесь ко мне – я здесь могу все! Я всегда к вашим услугам, Аллочка.
Я поблагодарила, но на этот раз не воспользовалась ничем. А в другой раз…
Встретил он меня как-то в зоне.
– Скучаете, Аллочка?
– Скучать не скучаю, а тосковать тоскую.
– А что так?
– Письмо бы домой написать…
– А вы пишите.
– А как же…
– А я отправлю.
– А у меня ведь и писать нечем и не на чем…
– А я вам принесу.
И действительно принес: четверть листа бумаги и огрызочек карандаша.
И я написала мужу, ни на что не надеясь, потому что надеяться было решительно не на что. И он по этим нескольким словам все понял и сумел меня оттуда выхлопотать, что удалось, так как это была всего лишь местная инициатива. Таким образом я выбралась оттуда, откуда не выбирался никто.
И с самого Крайнего Севера, где этапом, где поездом, с долгими остановками по разным городам, вернее – по разным тюрьмам, несколько дней проведя – поезд стоял, – не выходя из вагона, в Москве, доехала я до Волги, а оттуда попала в лагерь в Мордовию, и попала туда лишь благодаря тому, что муж сказал, что я специалист-художник, а там было производство деревянной расписной посуды…
Но до того, как я туда попала, я несколько месяцев провела в одном из лагерей, где меня поставили в деревообделочный цех, делать финстружку. Так я там и работала, пока кто-то из начальства меня не заметил и не сказал: «Куда это ее поставили, у нас на кухне женщин не хватает!»
И перевели меня на кухню, где я работала, ничего с этого не имея, потому что когда голоден – действительно голоден! – очень трудно попросить кусок хлеба. А сам никто не предлагал…
И вот однажды выхожу я из кухни в зал столовой и вижу: за пустым длинным столом сидит одинокий… Василий Жохов, обритый, худой, без бушлата и гитары, сидит, опустив голову, только что с этапа, ждет положенной баланды и готовится идти дальше – в неизвестность.
– Вася!
Он поднял голову и не улыбнулся, а скривился.
– Аллочка!.. Да, повернулось колесо Фортуны…
И весь он был такой пришибленный, такой не привыкший к этим так не идущим к нему обстоятельствам.
И тут я – откуда что взялось! – пошла прямиком на кухню, подошла прямо к повару и, конфиденциально склонившись, сказала:
– Вон там видите сидящего человека?
– Вижу.
– Это Василий Жохов, первый вор Севера!
– Что вы говорите?!
– Его надо накормить.
– Конечно! – засуетился повар.
И он налил полную миску вольнонаемного борща с мясными жилами, и он наложил полную тарелку каши с больничного стола, и он налил большую кружку компота с детского стола, принес из хлеборезки приличную пайку хлебушка и даже, деловито осведомившись: «С этапа?» – слазил в свой потайной шкафчик и дал мешочек черных сухарей на дорогу.
И со всем этим подошла я к Василию Жохову, и пока он ел, я сидела рядом, придвигая ему следующее блюдо. А отдавая мешочек с сухарями, перекрестила его: «Храни тебя Бог, Василий!» – поцеловала трижды, и на этом мы расстались, чтобы не увидеться больше никогда. Четвертой встречи не было, да и быть не могло. Бывает только три. Три и было.
Гавронский
В лагере я встретила человека по фамилии Гавронский, который сказал мне, что в своей жизни он встретил трех умных женщин: Ларису Рейснер, мадам Коллонтай и меня (так что история, как видишь, несколько в бабы-Женином[5] роде). Поэтому и сам он показался мне человеком незаурядного ума.
Был этот Гавронский из большой еврейской семьи, связанной с московским банкирским домом и владельцами чайной фирмы Высоцкими. В 1920-х годах все они уже эмигрировали, и Высоцкие, и Гавронские, часть из них оказалась в Америке, часть во Франции. А он один из этой большой семьи остался в России. Был он кинорежиссером, и жена его тоже работала в кино. В 1920-х годах он, как человек мыслящий, связался с оппозицией, с эсеровской, кажется, потому что все эти Высоцкие и их орбита были связаны с эсерами, и тогда же присел. И с тех пор он все время сидел, а жена неизменно его поддерживала, и это длилось уже десятилетия. Получал он от нее письма, посылки, и очень было интересно, когда он во время войны получил от нее фотографию из Алма-Аты, где был в эвакуации «Мосфильм». Фотографию эту он мне показал: на ней была интересная пожилая женщина. А сам он был такой невысокий человек с очень хорошими глазами; как сейчас вижу его: идет он в телогрейке через этот наш лагпункт, вытоптанный, без единой травиночки плац, такой интеллигентный, такой джентльмен. Он уже очень давно сидел, и для него сохранять эту свою интеллигентность, культуру было, очевидно, просто вопросом жизни.
