А ты не вернулся - Марселин Лоридан-Ивенс
Мои обмороженные пальцы на ногах навсегда лишились чувствительности. От гнойных ран на руках и ногах остались белесые следы ― кожа в этих местах тонкая и более дряблая. На шее у меня долго не проходили следы от палочных ударов. Миниатюрная и худая я неспроста: спустя десять, двадцать, тридцать лет, глядя в зеркало, я ловила себя на мысли, что надо оставаться стройной и гибкой, дабы в следующий раз не отправиться в газовую камеру.
Детей у меня никогда не было. Я никогда их не хотела. Наверное, ты упрекал бы меня за это. Мое восприятие женского тела ― моего ли собственного, моей матери или кого-либо еще, чей живот раздувается, а потом опустошается, ― напрочь исказили лагеря. Меня воротит от женской плоти и ее упругости. Ведь там я видела, как обвисает кожа, груди, животы, как искривляются, ссыхаются женщины, видела ускоренное их разрушение ― до полного истощения, до отторжения пищи, до крематория. Я ненавидела нашу скученность, необходимость все делать у всех на виду, наше обезображивание, наши шараханья на последнем издыхании. Мы были зеркалами друг для друга. Окружающие тела показывали, что нас ждет, и мы ругали себя за то, чем становимся. Ни у одной из женщин больше не было месячных, некоторые даже задавались вопросом, не подмешивали ли нам в еду бромид, на самом деле все жизненные циклы просто-напросто были прерваны. Рожать не имело смысла: младенцев отправляли в газовую камеру в первую очередь. Иногда красота находила способ пробиться, выделив наиболее достойную особу: «Вы слишком красивая, чтобы умереть», ― как-то раз сказала моей подруге Симоне польская уголовница Стеня, которая стала помощницей начальника лагеря. Но такое было возможно, пока между узницами оставались различия, потом мы делились лишь на тех, кто продолжал держаться, и тех, кто сдавался. Я относилась к первым. Но мне нечего было дать ребенку, я всегда с трудом принимала даже детей, рождавшихся у брата, сестры, друзей.
Мне потребовалось немало общения с разными людьми, прежде чем я приняла собственное существование, саму себя. Потребовалось много времени, чтобы полюбить. Я прокрадывалась в другие эпохи, в чужие жизни, погружалась в любовные истории, о которых отцу не рассказывают, в баталии и революции, лишь бы заглушить прошлое.
Мало-помалу меня подхватило волной моего поколения со всей его неразберихой, и я в полной мере прочувствовала молодость. Мне захотелось что-то делать, хотя я особо не понимала, что именно, захотелось стать частью некой истории, куда более объемной, чем моя собственная, захотелось открыть для себя мир, учиться, изредка смеяться, включаться в бесконечные беседы, которые велись в разных бистро квартала Сен-Жермен-де-Пре. На улице Кондорсе, где мы тогда жили, я садилась на автобус № 85 и ехала в Латинский квартал, полный студентов, интеллигенции и таких же, как я, растерянных людей. Я ощутила, как стала наполняться желанием жить, то же настроение заставляло меня петь, когда мы дрожали от холода в заснеженном Берген-Бельзене.
Я старалась отдалиться от Биркенау, никогда больше о нем не говорила, скрывала номер на руке. Я часто встречалась со своей подругой Дорой. Тоже бывшая депортированная, потерявшая в лагерях мать и младшую сестру, она была очень несчастна, я чувствовала это и понимала, что несчастье глубоко укоренилось в нас. И чтобы отстраниться от него, я отстранялась от Доры. На нее наводила страх сама мысль пойти в кафе, я же демонстративно распахивала двери таких заведений ― тогда девушки так еще не делали. Помню, как мы сидели с ней вдвоем в кафе «Дюпон Латен». С нами пытались заговорить парни, такие беззаботные, смешливые, мне хотелось окунуться в их веселую болтовню, я жаждала легкости и бесед ― вот два слова, в которых весь Сен-Жермен-де-Пре. В этом квартале находилось все, что не унесла с собой война, антисемитизм в нем процветал по-прежнему, но возможность общения казалась важнее. Здесь царила странная смесь буржуа, людей левых взглядов и бывших подпольщиков. В моем окружении были сплошь сироты, и я с ними дружила, хотя евреи мне надоели, надоела скученность, перенесенная сюда из лагерей. Мне нужны были другие люди.
Задаться вопросом, какой судьбы желал бы для меня ты, я даже не пыталась ― слишком боялась ответа: наверное, как и мама, ты хотел бы для меня красивой еврейской свадьбы и много детей. Как любая раскрепощенная девушка, я носила брюки, мама же кричала на меня, рвала их, а стоило в доме появиться гостям, обрушивалась на меня с критикой. Я не сдавалась. Я вступала в жизнь, которую ты вряд ли бы одобрил.
Все же мне хочется верить, что ты не стал бы браниться. Что после всего пережитого ты полюбил бы свободу. Но если честно, мне трудно представить, каким бы ты был. Мне кажется, я не знала тебя по-настоящему. Нас разлучили, когда мы только начали узнавать друг друга. Помню, как во время войны мы с тобой гуляли в лесу, и ты учил меня остерегаться мальчиков. Мое бунтарство проявлялось уже тогда, а ты был строгим отцом. Так что спорили бы мы обязательно. Даже ссорились бы ― и этого мне очень не хватает. Мне хотелось, чтобы мы хлопали дверями и мирились. А потом, спустя годы, подыскивали слова, которые произносят, желая вернуться в прошлое и все исправить.
И если я до сих пор раздумываю, где же потеряла твое письмо, если каждый раз у меня появляются разные версии ― то ли спрятала его под лавкой в сушильне, когда пришлось переодеваться, то ли потеряла в Берген-Бельзене, а может, в Терезиенштадте, ― если я до сих пор ищу в недрах своей памяти те забытые строки, прекрасно понимая, что их не найти никогда, так это потому, что они очертили у меня в голове какой-то закуток, и я обращаюсь к нему с тем, что никому не расскажешь, ― к своего рода белому листу, на котором я по-прежнему могу излить тебе душу. Я знаю, какой любовью были наполнены те строки, и я ищу ее всю свою жизнь.
*
