А ты не вернулся - Марселин Лоридан-Ивенс
Твою фамилию я больше не ношу, но очень по ней скучаю и часто добавляю «урожденная Розенберг». Это означает «горная роза» или «гора роз» ― очень красиво. Я ношу фамилии мужчин, за которых выходила замуж. Не осуждай меня, но ни один, ни другой евреем не был. Первого звали Франсис Лоридан, как-то раз я упала с велосипеда на дороге, ведущей к замку, а он помог мне подняться ― вот так мы познакомились и вскоре поженились. Он был инженером, мечтал уехать за границу и надеялся, что я отправлюсь с ним, но я не хотела жить в колонизированных странах, куда набирали квалифицированных строителей, не хотела быть «женой белого господина», а еще не хотела покидать Париж. Он уехал на Мадагаскар, а я меж тем варилась в котле сен-жерменской политической и культурной жизни, перебивалась случайными заработками, пока не нашла работу на телевидении. За Франсисом я так и не поехала, мы расстались, но официально расторгли брак много позже, когда в профессиональной среде я уже была известна под его фамилией, поэтому после развода не стала ее менять. Должна признаться, она меня устраивала, ведь антисемитские настроения и после войны были распространены, и гораздо проще было жить с фамилией Лоридан, чем Розенберг. Вторым моим мужем стал Йорис Ивенс. О нем надо рассказать тебе подробнее.
Йорис был старше меня на тридцать лет. Его, выходца из Голландии, путешественника, поэта, художника, крепко сложенного, с длинными седыми волосами, называли Летучим Голландцем. Он родился на рубеже веков, как и ты. Йорис стал не только свидетелем появления кинематографа, но и одним из его пионеров, одним из крупнейших документалистов, известных во всем мире, он объехал планету с камерой на плече, рассказывал о Гражданской войне в Испании, борьбе рабочих и освобождении народов. Он жил с непрекращающейся душевной болью из-за страданий человеческих. Как многие творческие люди, между двумя мировыми войнами он стал разделять коммунистические идеи в ответ на поднимающий голову фашизм. Он переживал, глядя на то, как советская система разбивала его идеалы, но не отступился от них. Мы познакомились в 1962 году, он увидел меня в фильме «Хроника одного лета». В кадре я протягивала микрофон случайным прохожим на улице и спрашивала: «Вы счастливы?» А потом говорила о тебе, о лагерях, о твоем исчезновении. Это был совершенно новый подход к созданию кино: люди рассказывали о себе, раскрывали свои чувства. Мои родственники упрекали меня за это. «Не ходите на этот фильм, там Марселин выставляет себя напоказ», ― говорила моя тетка. Йорис увидел, как в этой киноленте я демонстрировала вытатуированный номер, рассказывала о жизни без тебя. Думаю, я не выглядела страдающей, но и не говорила, что счастлива. Йорис был знако́м с режиссером и признался ему: «Повстречай я эту девушку ― влюбился бы в нее». Так все и вышло. Больше мы не расставались.
Мою историю, а стало быть, и твою, он знал. Но мы редко ее касались, да и вообще мало говорили о жизни до нашей встречи, чтобы ненароком не причинить друг другу боль. Мы были этакой гидрой о двух головах: вместе путешествовали, снимали фильмы, мечтали о будущем. В своих мемуарах Йорис написал, что нас объединяло желание избавить планету от нечистот, ― звучит довольно громко, под стать его идеализму, но, по сути, все верно. Мы жили настоящим и даже думали, что можем повлиять на историю. Необычное ощущение для Stück из Биркенау.
Однако я рассказываю тебе о временах, которые ты уже не застал. Представь себе мир после Аушвица. Желание жить приходит на смену желанию умереть. Вновь обретенная свобода воодушевляет всю планету и провоцирует новые сражения! Наконец-то образовали Израиль, представляешь?! Тогда я много думала о том, сколько радости это доставило бы тебе. Ты всегда был сионистом. Между войнами ты вкладывал деньги в Еврейский национальный фонд для выкупа земель у Палестины. Ты мечтал о будущем единении нации, вкладывал средства, твой брат уже находился там. Отвез бы ты нас туда, если бы выжил? Продал бы замок, свою мечту, ставшую проклятием, променял бы ее на отъезд? Я бы уехала туда с тобой. Еще в 1947 году мы с подругой намеревались записаться в одну еврейскую организацию, которая устраивала переселение. Я хотела сражаться или быть хоть чем-то полезной там. Но нам отказали, сославшись на наш несовершеннолетний возраст[12]. Думаю, у них и так было полно вчерашних узников концлагерей, и они не знали, что с ними делать. Мы были опустошены отказом.
В мире уже повеяло воздухом свободы. Пока зарождался Израиль, колонизированные народы, находившиеся под господством старых европейских держав, один за другим поднимались с колен и требовали независимости. Меня увлекали эти глобальные потрясения и связанные с ними бесконечные дискуссии. И я решила, раз уж ничего не могу сделать для себя, то буду что-нибудь делать для других. Большим событием для моего поколения было восстание алжирцев, для меня оно стало испытанием на прочность: вместе с другими, выступающими за независимость этой страны, я вела борьбу разными методами, вплоть до нелегальных, что даже привело к обыску в моей квартире французскими полицейскими, и я сняла фильм «Алжир, год нулевой»[13], который долго был запрещен к показу. Чем больше я боролась за восстановление в правах алжирцев, тем больше во мне крепло чувство, что я погашаю долг перед собой. Нахожу свое место в этом мире. Они арабы, я еврейка, но дело не в этом. Я думала, что через освобождение народов ― будь то алжирцы, вьетнамцы, китайцы ― еврейский вопрос разрешится сам собой. Как показало время, я ужасно ошибалась, но тогда я твердо в это верила.
Я уже говорила, что относилась к людям с недоверием, даже в те времена, когда нас только арестовали и поместили в тюрьму Святой Анны ― преддверие Дранси и Биркенау. Мне было почти шестнадцать, и я не скрывала своих голлистских взглядов, моя сокамерница-коммунистка поинтересовалась, почему я не разделяю ее убеждений. И я ответила: «Потому что коммунисты мне не нравятся, они устраивают погромы». Я говорила как еврейка, еще не зная, куда меня отвезут. Наверное, мои мысли были схожи с твоими. Тогда я мало что понимала из того, что слышала дома от твоего брата Германа, неистового коммуниста, который отправился в Испанию воевать в рядах интернациональных бригад, или от маминого брата Билла, тоже уехавшего сражаться с войсками франкистов, но я догадывалась, что речь шла о спасении мира, спасении нас, евреев, и что они упрекали тебя в нерешительности. Хотя лондонскую радиостанцию внимательно слушали мы все и все мы были в
