Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
– За трупом лейтенанта они наверняка вернутся… – сквозь зубы прошептал командир. – Что ж, это не рядовые, которых они держат за пушечное мясо, как падаль, скармливая их сельве.
Командир намекал на трупы тех семерых солдат, что остались лежать на берегу Ньянкауасу после нашего первого боя. Армейское командование, эти кайманы, так и не удосужились забрать трупы павших. Еще несколько дней мы издали отмечали место той первой стычки по грифам, с жадным клекотом кружившим по спирали над кромкой деревьев. Бениньо, через неделю сделавший вылазку в том направлении, обнаружил лишь семь начисто обглоданных белых скелетов. «Хоть в школе используй, на уроке анатомии», – мрачно шутил Дариэль Аларкон. А Рамон лишь качал головой. «Эти генералы и полковники, эти кайманьи морды… – вдруг, не сдерживая гнева, заговорил командир. – Им не ведома очистительная святость праведной войны. Им неведома праведность воинского духа и честной битвы. Они – падальщики, и в друзьях у них гиены и грифы. Сам Барбье, лионский мясник, пропахший, насквозь пропитавшийся кровью тысяч загубленных душ, ходит у них в советниках… Что ж, они способные ученики. Они приносят сельве в жертву своих солдат, чтобы задобрить ее ненасытную утробу. Нет, она не брезгует падалью, она жрет молодое мясо с душком, и входит во вкус, и ей хочется еще и еще…»
IX
Вместо того, чтобы спешно отступить после стычки, Рамон вновь прибегнул к партизанской тактике. «Лучшая оборона – это наступление».
Мы прежними силами выдвинулись к месту прошедшего боя, но засаду командир приказал устроить выше по реке, метрах в пятистах от прошлой перестрелки. Впереди меня шел Пачо. Как и я, как и все остальные, он замедлил шаг, когда мы проходили мимо этого места. Трава и глинистая земля в нескольких местах были покрыты бурыми пятнами, а у куста, в той же неестественно расслабленной позе, иксом раскинув руки и ноги, лежал на спине убитый лейтенант. Мухи роем кружили над раной, зиявшей на животе, в его набрякшей от крови гимнастерке, черно-красным раскрытым бутоном. И над его лицом, неестественно, до боли в глазах, ослепляюще-белым на фоне жирно блестящей зелени. Как и каждый из нас, проходивших с оружием наперевес мимо него, я не смог удержаться и заглянул в его мертвое лицо совсем еще молодого человека. Морозная дрожь пробежала по телу. Я отчетливо запомнил его еще не остывшее лицо тогда, утром, после боя. Он умер не сразу, несколько минут мучительно корчась и хрипя, хватаясь грязными окровавленными руками за разорванный живот.
Его лицо… тогда оно было чисто, до блеска выбрито. А сейчас… Черная, точечная поросль щетины покрыла его щеки и подбородок…
Мы шагали вверх вдоль реки еще около часа. Мы шли быстро, так как почти все двигались налегке. Наконец, я узнал ствол дерева, поваленный наискось, с торчащими в сторону русла черными, растопыренными корнями. От этого дерева рано утром мы с Инти и повернули в чащу. Теперь, когда я смотрел на перекрученные, всклокоченные ветки корневища, мне казалось, что всё это – преследование армейского патруля, засада и бой – случилось в прошлой жизни. Я посылал в них пулю за пулей, а потом эта безумная вылазка Сан-Луиса… А потом – остекленевший, остановившийся взор Блондина и аккуратное, словно от сверла, отверстие в его восковом лбе. Я так и не узнал, почему ему дали такое странное прозвище. Волосы и, особенно, борода достались ему на редкость чернявые. Он, по примеру командира и большинства кубинцев, с началом походной жизни сразу взялся отращивать бороду. Каждый из них с разной скоростью превращался в истинного барбудо. Для Рамона это даже становилось предметом систематических шуток – то, как медленно отрастает его борода. «Так же, как набирает силу наше революционное движение…» – посмеивался командир. «Вот бы дела у нас шли, как у твоей бороды, Блондин». Действительно, Хесус превращался в барбудо не по дням, а по часам…
Когда он лежал там, на левом фланге, у самого дерева, запрокинув свою простреленную голову, его борода казалась особенно черной. Иссиня-черная, всклокоченная, она торчала, вздымаясь к зеленым кронам, к синему знойному небу. Точно как это вывороченное ураганом или потоком воды корневище…
X
Этот майор… Странно, почему он полез вперед? Хотя как раз там-то для него и оказалось самое безопасное место. Посреди железного смерча, как в слепом окне урагана, он и остался в живых. На переднем крае атаки, среди тех, кто первым принял порцию нашего шквального огня. Санчес. Да, так его звали…
На войне всегда так: думал отсидеться где-то за спинами товарищей, в глубине позиции, за тем вот, таким неохватным, надежным стволом дерева, или в ложбинке, которая мнится ему уютной и безопасной, как материнская колыбель… Мы не раз находили армейских в таких уютных, безопасных ложбинках. И позже не одна наша вылазка венчалась подобной находкой. И в тот день, потом, после вечернего боя, тоже нашли… Даже позы у них у всех походили друг на друга. Почти один к одному. Скорчившись, поджав ноги и колени притиснув почти к подбородку. Как новорожденный в утробе у матери. А на мраморно-белых лицах – одно и то же застывшее выражение: нестерпимое желание остаться в живых – заново народиться на свет после этого боя. У этой необоримой тяги есть и другое название – страх. А ведь ничто так не притягивает свинец и железо, как страх.
Так говорил командир. Рамон говорил это, когда мы находили солдат в их безопасных убежищах с аккуратными дырочками в головах, в грудных клетках на сердечной стороне или в животах. Шальная пуля, залётный осколок гранаты. Аккуратная дырочка – последняя дверца для души, превратившейся в сгусток страха. Через такую дверцу душа не покидает тело. Через такую дверь входит смерть…
Слова Рамона обращались большей частью к тем четверым «кандидатам в бойцы». Он еще лелеял надежду, что слова его достучатся до сердец Чинголо, Эусебио, Пако и Пепе раньше, чем страх окончательно их поглотит, превратив из людей в слизняков и гиен.
Что ж, в этом походе каждый сделал свой выбор. Поход превращений… Так его можно назвать. Никто из вступивших под флагом НОАБ в борьбу за свободу Латинской Америки не остался таким, каким он пришел в Каламину…
Поистине, это был поход превращений. Одним судьба уготовила вознесение к заснеженным пикам людей, вступивших в полное владение самими собой. Другим… Их ждал свой маршрут – беспросветные, извилистые, набрякшие слизью, провонявшие падалью зигзаги гиен, шакалов и грифов…
XI
Троих, шедших перед майором, отбросило в стороны, словно они напоролись на высоковольтную линию.
