Дягилев. С Дягилевым - Лифарь Сергей Михайлович
Много говорил Сергей Павлович о музыке и уходил в музыку, защищался музыкой, растворялся в ней и искал в ней утешения и ласки. Со слезами вспоминал он мелодии Чайковского – длинные, тягучие русские мелодии – и с явным волнением, сильно эмоционально напевал Патетическую симфонию, говорил, что в музыке нет ничего лучше Шестой симфонии Чайковского, «Мейстерзингеров» и «Тристана».
– А как же ваш Глинка? (Дягилев всегда из русских композиторов восхвалял больше всех Глинку.)
– Глинка – явление, конечно, великое, но чисто национальное и историческое, а Чайковский и Вагнер выше всякой национальности, человечнее и навсегда останутся в музыке, пока людям нужна будет музыка, – вечное в них выше временного, преходящего.
И Сергей Павлович поет «Тристана»; и у него душа как будто истаивает в любовном томлении второго акта и покидает свою земную личную оболочку.
Помню, как после мучительной бессонной ночи в возбужденно-нервном, каком-то кричащем настроении Сергей Павлович начинает с утра петь – поет так громко (голос у него был малоприятный, малогибкий, но невероятной силы), что дрожат стекла в окнах. – Поет долго, нервно-напряженно, кричит. Жуть и ужас охватили меня от этого пения.
Но больше всего думал и говорил Сергей Павлович о смерти:
– Как ты думаешь, Сережа, я не умру теперь, болезнь моя не опасная?
Я успокаивал его, говорил, что от ревматизмов еще никто не умирал, что фурункулы его совершенно заживают и что доктора не находят не только ничего опасного, но даже серьезного в его положении… Но мне было неприятно и страшно неожиданно видеть этого человека, которого я считал нашим Ильей Муромцем – богатырем, могучим духом, могучим мыслями и могучим телом, – боязливым, как женщина, дрожащим и ожидающим милости – жизни.
Помню наш разговор вечером 14 августа, тогда, когда уже Сергей Павлович окончательно слег.
– У меня еще столько неоконченных планов, столько еще нужно сделать, что я не хочу умирать, и так боюсь, что смерть близка, и думаю, что буду продолжать бояться ее до последней минуты и до последней минуты не буду хотеть умереть, сколько бы я ни прожил. А ты, Сережа, ты боишься смерти?
– Нет, Сергей Павлович, я не боюсь смерти и хоть люблю жизнь, но готов в любую минуту умереть, готов когда угодно даже застрелить себя и сам уйти из жизни. Может быть, мы, новое поколение, другие, чем вы, может быть, потому, что у нас меньше желаний и будущее нам безразличнее, но мы всегда готовы к концу, не боимся его и можем принять его стойко, с улыбкой. Я готов хоть сейчас умереть. У меня есть страх смерти, но страх метафизический, а не личный, лично я не боюсь смерти, не боюсь своего уничтожения. Мне страшна мысль о конце, но я не боюсь нисколько моего конца.
– Как это странно, как это странно! Да, конечно, мы совершенно разные люди, разных эпох и верований.
Сергей Павлович помолчал и потом тихо сказал: – Спасибо тебе, что ты пришел ко мне в самую трудную для меня минуту. Ты все знал и все-таки пришел… Serge, tu sais, tu m’a dominé![351].
12 августа Сергей Павлович слег, чтобы больше не вставать. Началось его сгорание. Температура стала подыматься каждый день все выше и выше, становилось страшно: до чего же она дойдет! Утром 12-го было еще 36,7°, через два часа (в одиннадцать утра) 37,6°, на другой день дошла до 38,5° (несмотря на прием аспирина), 14 августа – до 39,5°; 15-го и 16-го, под влиянием аспирина и хинина, слегка понизилась, но с 17 числа начала снова стремительно идти вверх: 17-го опять дошла до 39,5°, 18-го – 40,5° и ночью 19-го – 41,1°. Итальянские доктора, лечившие Сергея Павловича, – профессор Витоли и доктор Бидали – почти не отходили от него (Бидали, например, был 16 числа пять раз) и не понимали, что с ним происходит, и не знали, как объяснить это сгорание организма, как остановить его. Несколько раз бралась кровь Сергея Павловича для исследования, анализ крови давал отрицательную реакцию и ничего в ней не обнаруживал.
В разгар болезни приезжает Кохно; Сергей Павлович его почти не узнает (правда, Кохно весь выбрился) и мало реагирует на его приезд, – Сергей Павлович метался в жару, бредил по ночам и задыхался. Страшные ночи переживали мы с Кохно, когда Сергей Павлович начинал громко, в голос, плакать, рыдать и кричать или, как это было 16 числа, требовать, чтобы его перенесли на другую постель – на мою. У меня в семье было поверие, что перейти на постель другого, близкого человека предвещает смерть. Это поверие суеверный и боящийся смерти Сергей Павлович хорошо знал, и потому-то его требование привело меня в такой ужас, и я резко воспротивился этому – вольному? невольному? – самоубийству.
– Вы с ума сошли, Сергей Павлович, это невозможно, я не позволю этого.
– Нет, нет, я хочу перейти на другую постель, – с жаром настаивает Сергей Павлович.
17 августа температура с утра была высокая – 38,3°, но Сергей Павлович чувствовал себя сравнительно сильно и бодро.
Мы с Кохно спустились завтракать, и после завтрака стали играть в пинг-понг и – первый раз – разыгрались и не поторопились подняться… Вдруг мальчик-грум приносит нам записку – последнее, что Сергей Павлович написал в жизни, – дрожащие буквы на кривых, поднимающихся вверх строчках: «Скажите доктору, что у меня пульс с ужасными перебоями. Если он может на минуту подняться, окончив завтрак, он увидит».
Мы послали за доктором, а сами поспешили подняться к Сергею Павловичу и тут увидели ужасную картину: Сергей Павлович, весь переворачиваясь и задыхаясь, переползает по полу со своей постели на мою, старается и не может поднять ног. В наше отсутствие Сергей Павлович хотел позвонить, чтобы вызвать лакея и велеть перенести себя на мою постель, но не мог дотянуться до звонка, потерял равновесие, упал с постели, стал ползти… и повис на моей постели… Тут я понял, что идет смерть и что Сергей Павлович пошел сам навстречу смерти. С этих пор мы не отходили от Сергея Павловича и не оставляли его ни на минуту.
Сергей Павлович шел к смерти и в то же время страшно боялся умереть. За два дня до смерти он говорил мне:
– Ты не думаешь, Сережа, что я могу умереть?
Помню и другой разговор в это время, о котором мне теперь тяжело вспоминать.
– Скажи, Сережа, если меня переведут в госпиталь, ты будешь мне присылать цветы?
– Нет, не буду, – холодно и жестко ответил я.
Сергей Павлович очень огорчился. «Ну, а ты, Борис?» – обратился он к Кохно.
– О да, конечно, я тебе буду каждый день приносить цветы…
Приходит телеграмма от Павла Георгиевича: «Heureux arriver lundi 18 santé mieux Paul»[352]. Сергей Павлович грустно улыбнулся и сказал:
– Ну, конечно, Павка запоздает и приедет после моей смерти.
Сергей Павлович оказался прав: не подозревавший об опасном положении, Павел Георгиевич решил еще денек пожить в покое и приехал после смерти Сергея Павловича.
Я не мог больше выносить страшных бессонных ночей и всего ужаса, устал от своей рабской верности и написал Вальтеру Федоровичу Нувелю письмо с просьбой приехать. Нувель не приехал, но приехали другие – друзья Сергея Павловича, облегчившие ему своим сердечным отношением и теплой ласкою его последние сознательные минуты.
Неожиданно на пароходе герцога Вестминстерского приехали Коко Шанель и Мися Серт. Я был рад приезду Серт и Шанель – и за Сергея Павловича, и за себя.
Мися Серт и Шанель навестили Сергея Павловича – он очень обрадовался их приходу, – посидели около часу и уехали на том же пароходе герцога Вестминстерского; по дороге, однако, они почувствовали большую тревогу и к вечеру 18-го вернулись в Венецию. Сергей Павлович не ожидал их, да и вообще уже ни о чем не мог думать и поминутно впадал в бредовое состояние (температура у него поднялась выше 40°), но, когда они вошли в нарядных белых платьях, Сергей Павлович узнал их и сказал:
– Oh, comme je suis heureux[353]! Как тебе, Мися, идет белый цвет. Носи всегда белое.
