Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
Рамон дал почитать мне одну из своих книг. Я попросил. У него их много хранилось в Каламине… Книгу написал американец Марк Твен, и называлась она «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». Что ж, название говорило само за себя, но мне книга понравилась. Особенно, как король вместе с рыцарями сидел за круглым столом. Чтобы все были равны. Совсем, как у нас в Каламине… Помню, я сказал об этом Рамону. Он рассмеялся в ответ.
– Вот увидишь, Алехандро, наступит день, когда все люди будут именно так восседать на нашей планете, – произнес он, набивая табаком одну из своих трубок. Их у него было две. – Ведь земля круглая, как стол короля Артура.
Раскурив трубку головешкой из костра, командир спросил, что еще запомнилось и понравилось мне в этой книге. Я пересказал ему эпизод, который врезался в память: когда янки из револьвера расстреливает скачущих на него рыцарей. И хотя все они скакали в доспехах и латах, на лошадях и с тяжелыми копьями, а янки стоял один и в сюртуке, когда я читал эту сцену, мне казалось, что это какой-то маньяк стреляет по беззащитным детям, играющим в рыцарей. Мне так и виделись эти суровые воины, которые на всем скаку с грохотом валятся оземь, сраженные дьявольской машинкой звездно-полосатого мистера Кольта.
– Это мне хорошо запомнилось. Но совсем не понравилось, – сказал я тогда Рамону.
– Да, – с усмешкой кивнул Рамон. – Это совсем в духе янки…
– Жалко рыцарей. Они так служили своей королеве. Благородно и преданно… Так, наверное, надо служить и своей родине.
– Они слишком любили свою королеву, потому так легко принимали смерть, – задумчиво произнес Рамон и посмотрел на Таню.
Она находилась у его ног, самозабвенно усевшись прямо на холодную землю, внимая ему. Белокурая и прекрасная, она выглядела воплощением той мечты, за которую нам предстояло бороться, о чем говорил Фернандо. Любовь сквозила в ее блистающем взоре…
– Когда действительно любишь, умереть не страшно, – сказал Рамон. – Запомни, Алехандро: намного страшнее терять тех, кого любишь. Тогда на смену любви приходит ненависть. Нет, неверно… Любовь – это и есть ненависть, обращенная на твоих врагов.
Флора
Любовь и ненависть… Да, она права, тысячу раз права: для прямого действия нужна ненависть. Она говорит: это то же самое, что мужество. Его-то ты и растерял в университетских кабинетах, растратил, лаская Флору. Впрочем, разве не любовь наиболее полно являет пример прямого действия?
Только не для Ульрики. Как взъярилась она, когда сюда позвонила Флора. Нет, ее припадком двигала не ревность. Вот это тебя и смутило. Будто бы иссушило источник твоих хаотичных метаний, развеяло пороховую пелену, затянувшую здесь, в Париже, твое смятенное всем этим калейдоскопом событий и разговоров сознание. «Альдо, я беременна…» «Алло, алло! Плохо слышно!.. Повтори…» «У нас будет ребенок, Альдо. Будет малыш» «Откуда она узнала телефон?! Ты ей сказал?! Ты поставил под угрозу наше дело. Нашу герилью! Вместе с мужеством ты растерял остатки разума!»
Да, герилья… Вот единственное, о чем она думает. Нет, даже не так: вот что питает её существо, наполняет его до краев, до самых кончиков её огненно-рыжих волос. И его она оценивала не как мужчину или любовника, а в той только степени, насколько он вынослив и неутомим, насколько он будет полезен как партизан в боливийской сельве. Чертова стерва.
Она кричала ему в лицо, а он ее словно не видел. Действительно, в ушах еще звучал нежный, показавшийся таким родным голос Флоры. Теплый. Как кофе с молоком, который Флора подавала ему в постель светлыми субботними утрами в их гнездышке на Дюссельдорфштрассе. Да… Флора, ребенок. Его ребенок… Вот когда впервые ему открылось, с такой убийственной ясностью, какая дистанция отделяет то, что он слышал по телефону, от того, в чем он участвует здесь, в Париже.
Дистанция, расстояние. Впрочем, есть одно «но», такое еле заметное. Мостик, пролегший между двумя отвесными склонами, над бездонной пропастью. Альдо Коллоди, собственной персоной…
Шаткий, надо признать мостик. Флора там, в Берлине, и их будущий ребенок. А он здесь, с Ульрикой и Алехандро, и всё то, что происходит, как мальмстрём, необратимо, в гибельном восторге кружась и утягивая туда, в мглисто-зеленую, как глаза Ульрики, пучину герильи.
Неужели этот звонок и теплый голос Флоры – та рука Господа, которая протянулась, чтобы вытащить его из этого низвержения? Или вознесения? В конце концов, как говорит Сентено, разницы почти никакой. Посему хватайся, Альдо, и не раздумывай.
Вот, ты уже начал цитировать генерала… То ли еще будет, пока ты скинешь ослиную шкуру. Неужели ты всё же спасешься? Как глупый деревянный человечек, угодивший в утробу гигантской рыбины… Да, попросту делай, что должно, а там будь что будет. Так тебе говорил когда-то твой отец, Альдо. И разве встретил бы Пиноккио своего папашу, несчастного Карло, не проглоти его морское чудище? Тебе суждено это, Коллоди, а посему – делай, что должно…
Ульрика… Посмотри, она уже совсем взяла себя в руки. Вот это выдержка. Боливийский огненно-рыжий пламень и арктический лед, сковавший скулы. Не зря у ее отца так получались горные съемки, все эти сверкающие на ослепительном солнце снежные склоны. Фюрер был просто в восторге. Ее старшая сестра застрелила Кинтанилью. Она просто зашла в консульство в Гамбурге. «Я гражданка Германии… Хочу получить боливийскую визу… Что? Нет, боливийскую визу… Будьте добры, позовите господина консула… Сеньор Кинтанилья?» Громкий хлопок, грудь господина консула расцвела обнаженным мясом. Еще один хлопок и еще одна кровавая роза на груди. Гражданка Германии поворачивается и спокойно выходит… Моника готовилась к убийству Клауса Барбье, «лионского мясника». Близкого друга собственного отца. Разве нет в этом отзвука отцеубийства, отсвета наливающейся багряной зари? Впрочем, вряд ли она различала эти оттенки. Вот и Ульрика… Исступленная экстремистка с затаившимся между грудей католическим распятием. Мир расколот на два цвета – черный и белый. Никаких недомолвок и недоговоренностей, никаких оттенков и цветовых гамм. Воистину, арийская прямолинейность! Такая
