Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
– Мой отец умеет… Но я об этом совсем мало знаю, командир. Я работаю в поле.
– Кампесино? – удовлетворенно вздохнул Рамон. – «Соломенная шляпа»… Вот кто делает революцию, пока горожане делят портфели… Видишь этих людей, Ветеринар?..
Он величественным полукругом, очерченным рукой, показал на окруживших его кубинцев.
– Эти латиноамериканцы – лучшие из лучших! Они сделали Кубинскую революцию … А ведь все они – из крестьян.
Тут его торжественный тон оборвался, и он, совершенно добродушно рассмеявшись, ткнул пальцем в моего тезку, Мачина Оеда, и в еще одного, невысокого, с печальным лицом Пьеро. Он, как и другие, подошел уже во время разговора.
– Прости, Густаво… Я не хотел тебя обидеть. И тебя, Пачунга!
– Да и себя, Рамон. И себя… – это произнес в общем хохоте тот, кого он назвал Пачунгой.
Печаль не исчезала из уголков его глаз – распахнутых глаз страдальца, даже когда он смеялся. А смеялся он всегда от души.
Командир, не теряя гребня волны всеобщего смеха, поддерживая самим же заданный тон веселья, замотал головой:
– Позволь не согласиться с тобой, дорогой Пачунга. По документам достославный гражданин Уругвая Рамон Бенитес является специалистом по аграрным вопросам, и не где-нибудь, а в Организации американских государств. Просто дока в сельском хозяйстве! Так что вам со мной не тягаться. Рамон – самый что ни на есть кампесино!
Тут от веселья и смеха он разом вдруг перешел на спокойный, сдержанный тон.
– Хотя, конечно, ты прав, Пачо… Тысячу раз прав…
Он умолк, словно размышляя над сказанным, и в кругу, многочисленном, незаметно дополнившемся новыми слушателями, воцарилась тишина.
– Ведь мы не спрашивали о происхождении в Сьерра-Маэстре… – произнес он и оглядел всех нас, точно слова его адресовались каждому.
– …Или когда шли на штурм Санта-Клары. Так, Бени?
– Так точно, команданте, – среди напряженного молчания отозвался Аларкон.
– …Многие становились настоящими партизанами вне зависимости от записи в метрике. В конце концов, неважно, откуда ты вышел. Важно, к чему ты придешь. Верно, Пачо?
– Да, командир…
– Помните: человек – это лишь будущее человека. Каким оно станет? Мы собрались здесь, чтобы найти свой ответ на этот вопрос…
Командир выдержал паузу и сам ее и нарушил, хлопнув меня по плечу.
– Запомнил, Ветеринар? Ничего, всё уже начинается.
Он прямо по-мальчишески потер руки от удовольствия. Глаза его горели зеленым огнем радости и нетерпения.
Атмосфера вновь оживилась.
– У меня для вас сообщение… – выдавил я из себя в общем возобновившемся шуме. – От Тани… Это очень важно.
Ни тени эмоции не промелькнуло на его лице. Только взгляд стал нестерпимо пристальным.
– Говори…
– Она просила передать, что должна срочно приехать. Срочная информация. Касается всей операции… «Материнского Фронта»…
Когда я произнес последнее словосочетание, взор его полыхнул, как костер, в который плеснули жидкого топлива.
– Что-то подробнее знаешь?..
– Нет, что-то по поводу боливийской компартии. По поводу «троицы»… А больше не знаю…
– Хорошо, Алехандро, – произнес он. Голос его долетел откуда-то из недосягаемого далека, из самой глубины его дум. – Будь достойным своего имени…
Погруженный в свои мысли, он отделился от всех и медленно, с потухшей сигарой во рту, направился в сторону сельвы. Чуть поодаль от его одинокой фигуры неотступно следовали Тума и Помбо, верные телохранители Рамона еще со времен Сьерра-Маэстры. Смешливый и неунывающий, юркий, как каучуковый шарик, Карлос Коэльо. И Гарри Вильегас – полная противоположность своего боевого товарища, невозмутимый, словно из стали выкованный молчун. Прозвища свои оба носили, как шаманские амулеты: они получили их, воюя в Конго, в самом сердце Африки, бок о бок со своим команданте…
А я остался стоять как вкопанный посреди затерянной в джунглях Ньянкауасу фермы, единственная более-менее крепкая постройка которой была крыта оцинкованной жестью. Сам Че только что говорил со мной. Моя ладонь еще хранила прохладу его рукопожатия, а плечо гудело от дружеского хлопка командира.
И еще эти странные слова, произнесенные им в конце. Они не давали мне покоя. Не решаясь спросить самого команданте, я отозвал в сторону Мачина Оеда, носившего прозвище Алехандро. Уж он-то, наверняка, должен знать, что почем…
– Чего тебе, тезка?
– Рамон… Он сказал мне: «Будь достойным своего имени». Что он имел в виду?
Густые, тронутые взаправдашней сединой брови Мачина сосредоточенно сошлись на переносице, отражая усиленную работу мысли.
– Не знаю… Трудно угадать ход мыслей Фернандо, – задумчиво произнес он. – Они струятся, как лесной ручей, неуловимый и прозрачный.
На миг он смолк, потом продолжил:
– Но еще труднее обнаружить исток этого родника. Слишком глубоко он запрятан… Не знаю, что тебе сказать, Алехандро. Я это прозвище взял вслед за Фиделем. Во время высадки с «Гранмы» и первых дней на острове, казавшихся нашими последними днями на родной Кубе… У Фиделя тогда было боевое прозвище Алехандро. Ты не знал об этом?
Теперь я об этом знал…
X
Мне не забыть один разговор… Это случилось уже после так называемого тренировочного похода. Таким он был задуман. А оказался зверским… Так мы его прозвали. Он унес жизни Бенхамина и Карлоса…. Мы уже завершали рытье последней пещеры. Командир прозвал ее Обезьяньей. В кронах чащи, скрывающих пещеру, жила стая небольших обезьянок. Постепенно они пообвыклись с нашим соседством, стали почти ручными. В особенности привечали Туму.
Тот любил их подкармливать. Подойдет, бывало, к ротанговой пальме, у вершины которой, словно большие коричневые орехи, висят несколько любопытных, уморительных мордочек, и дразнит их кусочком маисовой лепешки. Наконец, одна из обезьянок не выдерживает и спускается вниз, ловко выхватывая протянутый ломтик. Командир, обычно сурово следивший за расходом нашей скудной провизии, своему телохранителю не препятствовал, сам иногда шутливо общался с «дальними родственниками».
А те с любопытством глазели с ветвей, как мы хозяйничаем в джунглях. Но потом подкармливать их стало нечем, и «родичи» сами стали нашим кормом. Ньято умудрялся утушивать жесткое, постное обезьянье мясо до стадии неплохого жаркого. В качестве специй он добавлял какие-то только ему ведомые травки. Так ленивцы и перевелись возле лагеря. Те, кто не стал нашей добычей, покинули эти места, оставив в напоминание лишь название лагеря – Обезьяний. Как сказал мне недавно один венесуэльский партизан, после победы революции надо будет поставить в центре сельвы памятник неизвестной обезьяне, нашей спасительнице от голодной смерти. Уже тогда я ощущал непрерывно сосущую в животе пустоту голода. Ее прекрасно описал Кнут Гамсун в своем романе «Голод», однако голодать на природе во сто крат тяжелее, чем в джунглях больших городов.
Нас тогда клещами держал «железный», изматывающий распорядок, продуманный командиром. Так он пытался погасить растущее между кубинцами и боливийцами напряжение: обморочные марш-броски
