То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
– Вы были там, да? – как-то мигая, спросил меня Иванов. – Вот что: прошу вас, дайте честное слово, что вы здесь не скажете, что видели в Москве мою жену, выйдет бог знает что, все пропадут, и мы. Поймите, теперь всюду голод, ко мне все пристают: достаньте хоть хлеба или что поесть… Я молод – ну я себе их в жены и записываю. Надо же им есть… Там получишь на одну жену, там на другую… Где материи дадут, где ситцу – ну меняешь: сахару фунт достанешь, конины, крупы… Вот эти жены у меня и образовались…
Вдруг он сел, закрыл ладонями лицо и расхохотался.
– Что же, – говорю я, – вы смеетесь… Это ведь печально…
Он умолк, помолчал мгновение и со вздохом сказал:
– Конечно, печально… Но что же делать?.. Надо же им есть!..
Геркулесовы столпы
Вспоминаю время освободительного движения в Москве. Как много было надежд на лучшую жизнь! Сколько речистых людей, ораторов. Эти люди были полны добрых намерений. Они знали всё, что нужно и – как нужно, чтобы жизнь была прекрасной и свободной.
И всё, что они говорили, толпа награждала обильными аплодисментами.
Их было много, и все они говорили разное.
Один из них, мой знакомый, даже охрип от речей.
Однажды он зашел ко мне и, застав у меня моего приятеля, доктора Ивана Ивановича, попросил его дать ему средство от хрипоты.
Иван Иванович подвел его к окну, посмотрел горло и сказал:
– Пройдет. Помолчать надо денька три-четыре…
И, улыбаясь, добавил – есть, мол, такая русская пословица: «Мели, Емеля, – твоя неделя».
Мой знакомый, прищурившись, посмотрел на нас и обиженно спросил:
– Вы это к чему?..
– Да ни к чему. Есть пословица такая в народе – и всё.
– Глупая пословица! Что значит «твоя неделя»? Глупо!
– Это верно, – согласился я, – недели мало.
– Не в том дело, что мало, – раздраженно сказал он, – а смысла нет! Чушь!
Он строго посмотрел на нас и сказал, что ему пора на собрание.
Когда он уехал, мой приятель Коля Хитров, который был при этом разговоре, рассмеялся.
– Здорово он вас умыл! Оратор, потому и находчив! Всё может как хочет обернуть. Бывает, договариваются до Геркулесовых столпов.
– Все мы до Геркулесовых столпов дошли, – сказал доктор. – Есть нечего, смотришь на столб телеграфный и думаешь: не повеситься ли. А что говорят кругом, что обещают! Хозяин дома у меня – вне себя от разговоров. Собаку убил цепную, жрет – и хоть бы что. Не унывает, только бы говорить. Все удивляются: прежде от него слова не добьешься, а теперь хоть кол ему в рот сажай – говорит и говорит.
На улицах, на Тверской, у памятника Пушкину, на всех площадях у вокзалов и на вокзалах, в манежах, университетах, в городской думе, в суде и казармах – везде говорили. Митинги, митинги, митинги… А жизнь делалась всё хуже.
Так однажды утром на Театральной площади, в разных местах, говорили ораторы и кучами стоял народ, слушая ораторов. Вдруг откуда-то, из слуховых окон или с крыши, затрещал пулемет. Ни с того ни с сего. Смятение, народ и ораторы бросились во все стороны, бежали, давя в свалке друг друга. Площадь опустела. Только кое-где лежали убитые и раненые.
И все в Москве сразу замолчали. Будто в рот воды набрали.
Встретил я после этого своего словоохотливого знакомца. Он был мрачен и, грустно усмехнувшись, шепнул мне на ухо:
– Вот она, наша свобода слова, видите. Не дадут у нас говорить, не ждите.
Грустно стало в Москве. Ходят, друг на друга поглядывают искоса. Молчат.
Придут к знакомым, только и разговоров – кто чего достал поесть, а уж о том, что как строить свободную и прекрасную жизнь, – молчание.
Зашел доктор Иван Иванович к своему знакомому пациенту. Тот обрадовался:
– Иван Иванович, вот рад! Ждал вас, думаю, что это Иван Иванович забыл – не случилось ли чего? – И, сказав, посмотрел на дверь.
– Да ведь и забудешь, – сказал доктор. – Проснешься, знаете, так не вспомнишь, на каком свете живешь. Ума не приложишь, что делается.
– Постойте, Иван Иванович, – озабоченный взгляд в окно и на дверь. – Ради Бога, о политике ни слова. Я сейчас на кухне посмотрю, нет ли кого там. – Пациент отлучился на мгновенье и, вернувшись, шепотом продолжал: – Сегодня, представьте, какой-то солдат на кухню вошел, говорит: «Барин, не купите ли баранки?» И достает из-за пазухи баранки. Три года не видали! Страшно, называет барином. Думаю – подвох. Солдат, должно быть, переодетый – не солдат, думаю.
«Баранки, – говорю. – Я ведь не барин – баранок не ем». А баранки вот прямо как вот от Филиппова. «У меня и хлеб есть. Не нужно ли?» – «Хлеба могу взять. Хлеб – другое дело». «Ну, – говорит, – я сейчас принесу». – И ушел, а баранки оставил на столе, на кухне.
– И сейчас лежат?
– Лежат.
– Покажите-ка.
Хозяин приоткрыл дверь в кухню, и оба издали посмотрели на баранки, которые лежали на столе.
Иван Иванович наконец осмелился, подошел ближе и с опаской пощупал баранку.
– Свежие…
– Не трогайте, Иван Иванович.
– Чего ж вы боитесь? Я их куплю.
– Не надо, Иван Иванович. Сохрани Господь. Скажут – буржуи.
– Я ведь для больных покупаю. Мне можно.
– Иван Иванович, потише… И я-то сам хорош – «Господь». Может, он притаился за дверьми. Услышит.
В дверь постучали. Вошел солдат и пристально посмотрел на Ивана Ивановича. Потом позвал хозяина за дверь.
– Вот, барин, – оглянувшись, сказал он, – принес хлеб, только при чужом-то мне опасно… Давайте деньги скорей, а баранки пущай у вас остаются. Не говорите, что мои. Время такое – опасно. Пропасть можно… – И солдат ушел.
Хозяин совсем растерялся.
– Несомненный подвох! Как хотите, Иван Иванович, а я уйду. Неспроста он эти баранки оставил. – И он стал одеваться.
На улице Иван Иванович спросил:
– Куда же вы уходите?
– На неделю уйду. Куда глаза глядят. В Кунцево уйду или на Воробьевы горы. На реку посмотрю. Тяжело… Баранки…
Иван Иванович остановился, внимательно посмотрел на приятеля-пациента и сказал:
– Ну-ка, дайте-ка, я пульс пощупаю… М-да… здорово вы расстроились…
– Молчите, Иван Иванович, что вы! – сказал приятель, озираясь. – Услышат ведь!.. Почему, спросят, расстроился… Баранки – тут и пропал…
– Ну дошли! – сказал Иван Иванович. –
