То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Телеграфист обернулся к одной из девиц:
– Достань ему водицы попить. Болен он. Жалко глядеть.
– Иде достать-то? Наруже позамерзало, взять не во что. Ну попробую, сбегаю.
И девица вышла.
– Из Ярославля вчера ехала одна, – стал рассказывать стражник, – ее сняли в Петрове. Мать честная! У ней ситцу что под юбкой нашли! Страсть – вот ситцу. А в башмаках часов двое золотых, ложки серебряные, вот чего только не было! На тебе, Сонька, вши ужасти сколько! – добавил он, обращаясь к другой девице. – Гляди-тка!
Девица стояла у стола, освещенная лампой. Черный из сукна «дипломат» ее был покрыт белым шевелящимся бисером.
– Соня, – попросил и я, – полей мне валенки карболкой. Сделай милость! Вошь-то с полу не полезет.
– А ей что, – ответила Сонька. – Она не боится этого сусла. Вот на костер трясти хорошо. Трещит как!
Манька вернулась с кувшином, наклонилась к больному и поднесла кувшин к его губам. Он смотрел кверху остановившимся взором, будто что-то видел там. И шептали губы.
– Не пьет. Видать, что отходит, – сказала Сонька.
– Чего тут, товарищ, теперь не помочь, – заметил стражник и шинелью покрыл солдату ноги.
Телеграфист опять начал выстукивать. Потом встал:
– Мать их! Не отвечают, сволочи! Бродяги! Поезд, а где он? Черт его ведает! – Он вышел из комнаты и, словно укоряя кого-то, сказал: – Месяц сахару куска не видал! Говорите, варенье дают? Где-е? Нечего врать зря. Сволочье одно.
Солдат бредил:
– Тятенька, ешь яблочко. Садик мой, гляди – почка? Тятенька, не бей ее, почто. Хорошая она. Я, матушка, прощай! Не бей ее, сукин сын. Караул! Убирай, убирай скорее! Кровь! Эй, караул! Правое плечо вперед… Марш! Господи Иисусе. Ну, трогай. Смирнооо…
– Помирает, – тихо сказал стражник.
Я взял табуретку и вышел в станционный зал. Пол по-прежнему покрыт был спящими. Я поставил табурет к окну и сел. На полу всюду мокрые пятна, серые. Вглядываюсь: шевелятся. И тут вши. Сколько!
Сбоку от меня лежит пассажир, под головой мешок; рядом – другой мужик. На одном – рваный тулуп и грязные, в глине, большие дырявые сапоги, а сосед в армяке и лаптях, ноги обмотаны веревкой и мочалой.
Мужик в лаптях проснулся, вынул мешочек с табаком, из бумажки свернул закурку махорки, потом поглядел на меня тупым взором, медленно поднялся и пробормотал:
– Пойти закурить.
– На́ спичку, – предложил я.
Другой тоже проснулся и попросил:
– Дай затянуться разок.
Лапотник протянул ему цигарку и проворчал хриплым голосом:
– Ишь, тебе-то хорошо, сапоги-то ко-ожаные!
В эту минуту из двери справа какие-то люди вытащили за ноги солдата. Сонька вдогонку поливала его карболкой. В дверях солдат захрипел.
– Да он жив еще!
Телеграфист согласился:
– Знать, жив.
– Тащи, на холодке-то лучше отойдет, – сказал стражник.
С платформы закричали:
– Поезд вышел из Петрова!
– Батюшки, Господи! Ваше бародье! Товарищ родной! – бросилась старуха телеграфисту в ноги. – Пусти, соколик, доехать. Сын у меня помирает. Пусти!
Телеграфист ничего не ответил.
Пассажиры поднялись. Потащили мешки, толкая друг друга, ругаясь, с трудом пролезая в дверь на платформу.
На полу, смотрю, у самой стены лежит женщина с зеленым лицом, молодая и мертвая.
Утренний рассвет. Леса, те самые места, где стоял я весной на тяге.
И вдруг вспомнился мне подстреленный мною вальдшнеп с большими дивными глазами: он умирал у меня в руках. Я вспомнил, как трепетало его сердце, как по длинному его клюву струилась кровь и чуть шевелились теплые бархатные крылья. И стало мне как-то сразу всё всё равно… Как смел я убивать этого аравийского гостя? И слезы подступили к горлу…
Подходил поезд. На буферах, на крышах вагонов висели люди. И поезд, не останавливаясь, прошел мимо.
– Проехали, – крикнул кто-то.
Кто-то засмеялся.
– Тебе хорошо, ты пустой, – говорил один бородач, – а вот мне-то мешок картофеля тащи! Спину не разогнуть, а еще отберут. Вот тебе! Опять жди сутки. А может быть, и неделю.
Я вышел с вокзала и отыскал среди трупов, лежащих в снегу, солдата из телеграфной комнаты. Он был мертв.
Затем я побрел опять дорогой, лесом. Утро было ясное. Иней золотила нежная заря.
Слева едут розвальни. В розвальнях Ленька Ялычев.
– Здравствуй, барин. Чего идешь рань такую? Почто?
– А ты куда?
– На Голубиху за хлебом.
– Достань, Ленька, мне малость.
– Ладно. А менять что будешь?
– Не знаю.
– Во, шуба у тебя. Чаво ж, дадут много.
– А я-то, как же без шубы?
– Ну чаво, – засмеялся Ленька. – Вы, господа, завсегда найдете. Во когда стариков перебьют, слышь, всего вдоволь будет. Едоков-то меньше останется. Понял?
Благодетель
Это было во время революции. В Москве было голодно, трудно было достать хлеба, деньги стали мало стоить, стало трудно на них что-либо приобрести.
Вот в это время меня позвал к себе на дачу один знакомый агроном. Он жил в Тверской губернии, недалеко от озера. Говорил: «Приезжайте, там у нас всё есть – и хлеб, и молоко, и баранина, и рыба». Сын его, Егорушка, был в московской Школе живописи и кончил архитектурные курсы. Он рассказал мне, как проехать, и пообещал на станцию мне выслать лошадь. От станции ехать четырнадцать верст.
Я собрался. Егорушка Иванов мне дал свой адрес в Москве и сказал, что похлопочет насчет билета: достать билет для поездки по железной дороге было тогда трудно, почти невозможно, но так как я был «трудовой элемент», то он надеялся, что билет достанет.
– Очень хорошо, – говорил он, – что вы едете к нам. Я дам знать туда и сам скоро приеду. Вас встретит моя жена. Она – дочь вашего знакомого агронома.
– Как это? – спрашиваю я. – А ведь вы мне говорили, что это ваш отец?
– Нет, – говорит Егорушка, – вы смешали, это мой тесть.
«Ну, все равно», – думаю. И через три дня пошел к нему узнать насчет билета на железную дорогу. Пришел на Поварскую, в Кругликов переулок, дом 14. Смотрю – знакомый дом: я бывал в нем, там жил мой приятель, художник Янышев. Он умер, и отсюда его выносили в гробу.
Вспомнил я грустную утрату, поднялся по лестнице к квартире покойного. На двери по-прежнему дощечка – «Янышев». Позвонил. Дверь мне открыла Мария Ивановна – жена моего приятеля.
– Здравствуйте, Мария Ивановна, – сказал я, входя.
– Вы к Иванову? – спрашивает Мария Ивановна. – Только его дома нет. Входите. Садитесь, вот чай готов. Только, конечно, из мяты. Чая настоящего нет, и сахару нет.
Пью
