Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
С тех пор прошло довольно много лет. Мы с Вами, Юрий Петрович, прожили счастливую (несмотря ни на что) в творческом партнерстве жизнь, и я Вам благодарен. Особенно за художественное доверие.
Но времена изменились. Мы изменились. Театр на Таганке изменился…
Десять лет перестройки (это слово Вы не любите) очень трудно дались и Вам, и театру. Но это объяснимо.
Последние же два года жизнь в нашем таганском колхозе так повернулась, что стала для меня неприемлемой.
Вы основатель этого “колхоза”, и спорить с Вами я не собираюсь. Тем более что не это самое главное. Главное – мы потеряли прежние понимание и доверие друг к другу.
Необычного здесь ничего нет.
К сожалению, так случается всегда.
Раньше или позже…
И я решил последовать примеру Кузькина – выйти из “колхоза” и попытаться обрабатывать свой частный огород.
Засим, всего Вам самого хорошего!
Дава Боровский.
26 ноября 1999 г.
P. S. Остается только удивляться, Юрий Петрович, что во времена жестокой советской диктатуры в Театре на Таганке Вы УТВЕРЖДАЛИ, что было совсем, совсем не просто, свободу, демократию и открытость, как в художественном, так и в житейском смысле.
Как это ни парадоксально (кто бы мог представить!), когда вокруг какая-никакая демократия и свобода, в нашем театре утвердилась авторитарность в худшем ее проявлении.
Извините, это не по мне (в оригинале зачеркнуто: «Это уже не мой мир». – А. Г.).
Д. Б.»
«Антиколхозное» письмо Боровского Любимову так и оставалось бы их личным делом. Юрий Петрович не собирался его обнародовать, мотивы ухода Боровского режиссера не красили, он даже труппе о содержании письма не поведал. Давид же и не собирался делать его предметом гласности. Прежде чем отправить письмо Любимову, Давид прочитал его по телефону нескольким друзьям. Впервые текст письма был опубликован еще при жизни Давида Львовича в книге Риммы Кречетовой «Трое», где автор в сноске сообщает: «Признаюсь, добывать это письмо мне пришлось путями тайными и окольными».
Давид Боровский действительно не собирался писать Юрию Петровичу. Они договорились – в кабинете Любимова – о том, что объяснять письменно причину своего ухода он не будет. Равно как и давать по этому поводу интервью. И данное слово Давид непременно бы сдержал, если бы не чудовищное по сути своей обвинение директора-распорядителя Тенгиза Дзидзигури, человека для театра случайного, поставленного на это место – по каким-то одной только ей, по всей вероятности, ведомым соображениям – Каталин Любимовой.
В интервью критику Наталье Казьминой, опубликованном в журнале «Театральная жизнь» № 1 за 2002 год, Юрий Любимов сказал: «Когда мы выпускали “Хроники” Шекспира, в “Независимой газете” появилась статья, где говорилось, что с “Таганки” бегут профессионалы. Вот, мол, и Давид Боровский уходит, напоследок обвинив Любимова в тирании. Тут же еще какой-то корреспондент в театр прибежал и говорит: “А че за скандал тут у вас был?” – “А вы че пришли?” – “Ну как же! Мне в редакции сказали: там скандал, а ты не идешь, беги скорей!” Ну что это за манера? Его интересует не автор, над которым мы размышляли, не премьера, а только скандал. При этом он даже не удосужился понять – какой. А это все ложь была. Журналист выдумал то, чего не знал. Он что, подслушивал под дверью, о чем мы с Давидом говорили? Давид, возмущенный, меня после этого спросил: “Что же мне делать после такой статьи?”».
Несколько смутили, признаться, две последние фразы относительно реакции Боровского на статью. И, смею предположить, смутили правильно, потому что в этом же интервью, опубликованном 28 февраля того же года в газете «Труд», обеих фраз уже не было.
Что (если еще раз прочитать письмо Давида Боровского Юрию Любимову) выдумал журналист «Независимой газеты» Павел Руднев касательно ухода Давида из театра? Он сочинил, во-первых, что заявление об уходе Боровский подал за несколько дней до Нового года, и, во-вторых, – фразу, которую Давид Львович будто бы употребил в заявлении об уходе, назвав ее «бьющими наотмашь словами»: «Вы всю жизнь боролись с тоталитаризмом, в результате построили его в собственном театре». Друзья – сверстники Любимова шутили над ним: он, дескать, столь мощно внедрялся в тему антисталинизма, что заразился – так случается с бактериологами – инфекцией тирании.
«В нашем театре утвердилась авторитарность в худшем ее проявлении» – это, наверное, даже посильнее «тирании», хотя авторитарность и тирания – «сестры» (да и тоталитаризм – их «брат»…) И с чего бы в таком случае возмущаться Давиду, о чем сообщил в интервью Любимов. А Давид и не возмущался. Потому-то эти фразы из повторной публикации интервью исчезли. Любимов, между тем, стал и директором, и художественным руководителем, и все документы касательно театра выходили только за его подписью. Осмелюсь предположить, что уход Боровского позволил Юрию Петровичу с облегчением выдохнуть. Давид Львович все же был для него – подсознательно – «сдерживающим мудрецом».
Юрий Петрович постоянно – по поводу или без оного – говорил о своей независимости. Давид ни разу об этом не сказал, но он был истинно независимым человеком. Он не входил в зависимость от чего-то и от кого-то. Существует метафора, связанная с выходом евреев из Египта, выводом их Моисеем из рабства, благодаря чему они стали свободными людьми. Давид Боровский еще в юношеском возрасте сам себя «вывел из Египта» и никогда «туда» не возвращался.
«Таганка» – последний «свой» театральный дом Давида Боровского. Страдал ли он, уйдя – по своей, заметил бы, воле, но – вынужденно, – из театра, в котором творил два с лишним десятилетия? «Нет», – считает его сын Александр, называя послетаганковское время «счастливейшим» для отца: «Он был свободным художником. Может, конечно, кривил душой, не хотел никого расстраивать. Но, скорее всего, это было искренне. К тому времени театр очень изменился – это уж я точно могу сказать».
Давид не кривил душой, ушел достойно, дверью не хлопая, без «битья посуды», осознавая невозможность возвращения в разрушенный дом. Многим казалось, что Боровский, покинув «Таганку», «долго еще будет находиться в состоянии естественного шока». Ничего подобного. Ушел, и все выглядело – внешне, конечно, – так, будто никогда прежде его на «Таганке» не было. Первое время ему предлагали что-то там сделать, Давид отказывался, и никто не замечал за ним желания вернуться обратно. Его последней работой стал спектакль «Шарашка».
Через день после передачи Любимову письма Давид 28-го ноября улетел в Италию: Рим – Кальяри (Сардиния) – Брешиа – Милан. Работали с Додиным, оперные дела.
5 декабря Боровский вернулся в Москву, а 13-го
