Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
Пережив ещё несколько неудач (и триумф товарища по учёбе, что людей ранимых задевает больнее успехов врага!), Жак-Луи в 1774 году наконец производит впечатление на жюри Римской премии – картина «Врач Эразистрат раскрывает подлинную причину болезни Антиоха, влюбленного в Стратонику» приводит его в вожделенный Вечный город.
Рим в те годы служил магнитом для художников всего мира – здесь ковалось самое передовое в искусстве и вспоминалось исконное. Здесь пышным цветом цвёл неоклассицизм, появившийся благодаря отцу искусствознания Иоганну Иоахиму Винкельману, – именно он поставил изучение античного наследия на научные рельсы. Древности были в моде: папа Пий VI затеял в Ватикане строительство музея для антиков, в Помпеях и Геркулануме продолжались раскопки – и все обнаруженные предметы художники тут же брали «на карандаш».
Но Жак-Луи Давид был далёк от общей моды – античность нагоняла на него скуку, он видел себя тогда скорее портретистом, нежели историческим живописцем. Одно дело – выиграть премию, другое – поддаться общему течению. Наш герой поехал в Вечный город, где в эту пору работал его учитель Вьен, занимавший пост директора Французской академии в Риме. Давид не думал о том, что именно здесь обретёт свой неповторимый стиль и свободу. Вдохновлённый художественными сокровищами Италии, увидевший вживую шедевры мастеров, о которых лишь слышал, Давид приходит к выводу, что ему следует… заново учиться азам рисунка. Он усердно занимается, рисует с натуры, пытается разгадать тайны мастеров светотени и становится преданным поклонником Караваджо и Риберы. В августе 1779 года художник посещает раскопки в Помпеях – и, потрясённый, восклицает: «Мне сняли катаракту». Но для того чтобы переломный момент отразился в его творчестве, следовало вернуться на родину.
Пять лет прошло с того дня, когда Давид покинул Францию. Он, конечно, отправлял в Париж отчётные работы – как того требовала Академия, – но в них ещё не звучал в полную силу его мощный талант.
Во Франции тем временем бродили соки, готовые вот-вот прорваться наружу бурным недовольством народа и прогрессивной общественности. Даже Давид, который всегда был в первую очередь художником, не мог оставаться в стороне от происходящего – трудно делать вид, что не замечаешь бурю, когда она разыгрывается прямо перед твоим носом. Давид посещает весьма либеральный салон герцога Орлеанского – знаменитого Филиппа Эгалите, а после революционного 1789-го вступает в Якобинский клуб, знакомится с Робеспьером и, судя по всему, становится его преданным почитателем и последователем.
Молодому и энергичному человеку – а Давид пока ещё молод – удается совмещать то, что людям старшего возраста видится немыслимым: политическую деятельность и творчество. Ещё до революции, в 1781 году, художник выставил в Салоне десять своих работ, в числе которых историческая картина «Велизарий» (1781, Дворец изящных искусств, Лилль), вдохновлённая сюжетом о византийском полководце, несправедливо осуждённом ревнивым к славе императором Юстинианом. Эта работа, начатая ещё в Риме, убеждает зрителей в том, что перед ними – сложившийся мастер, предъявляющий к тому же свой собственный неповторимый стиль. «Велизарий» – это уже настоящий Давид с его монументальной композицией и активно жестикулирующими героями: и ослеплённый полководец, и его бывший солдат, и мальчик-поводырь, и женщина, подающая милостыню, притягивают к себе взгляд, смущённый отсутствием барочных завитушек и прочих украшательств, характерных для почившего рококо. Дени Дидро оставил об авторе «Велизария» восторженный отклик: «Этот молодой человек проявляет высокую манеру в своих работах; у него есть душа».
Успех Давида в Салоне имеет приятные последствия – он открывает в Париже своё ателье и объявляет набор учеников. Педагогический талант этого художника, его внимание к своим воспитанникам, среди которых были Жерар, Гро, Фабр, Энгр, поистине уникальное явление – да и сегодня днём с огнём не сыщешь настолько щедрого к чужим талантам творца (обычно в этом деле каждый сам за себя). Ещё одно замечательное событие тех лет – женитьба Жака-Луи Давида на дочери богатого строителя-подрядчика месье Пекуля. Шарлотту Пекуль трудно было назвать красавицей, этот брак заключили скорее по расчёту – отец Шарлотты быстро понял, что у молодого художника большое будущее, и при первой же возможности познакомил его со своей дочкой. Давид не возражал против женитьбы, понимая, что она принесёт ему большое приданое – что при таких родственниках можно будет спокойно писать картины, не задумываясь о дополнительных заработках. Он делает портреты своих тестя и тещи – господин и госпожа Пекуль предстают в них нарядными и самодовольными парижскими буржуа, каковыми они, собственно, и являлись. Давид пишет в предреволюционные годы и другие портреты – своего дяди, того самого архитектора Демезона; одного знакомого доктора; знаменитого химика Лавуазье, запечатлённого в рабочем кабинете вместе с супругой. Этот парный портрет (1788, Институт Рокфеллера, Нью-Йорк) считается первым классицистическим портретом Давида, где модель представлена как «воплощение определённых общественных и моральных качеств»[28]. Ну и самое грандиозное «дореволюционное» произведение художника – это, конечно, знаменитая «Клятва Горациев» (1785), у которой и сейчас толпятся посетители Лувра. Только-только избранный членом Академии Давид позаимствовал сюжет из трагедии Корнеля – глава рода Горациев провожает своих сыновей-близнецов на бой с врагами Рима, отважные воины клянутся победить или умереть, а женщины уже оплакивают их. Работу эту Давид впервые представил в Риме, где она имела грандиозный, ни с чем не сравнимый успех. Художник волновался, как «Горациев» примут в Париже, – но и здесь картину ждал триумф, а её автора – всенародное признание и монаршая любовь. Давид, впрочем, не спешит откликаться на последнее чувство – он, конечно, выполняет заказанную ему братом короля работу «Парис и Елена», он пишет для него же «Брута» (1789, Лувр), доставленного в Салон едва ли не на следующий день после взятия Бастилии, но в целом симпатии его, конечно, находятся совсем не на стороне двора. Сюжет «Брута» покорил парижскую публику, которой должно было быть тем летом вроде бы как не до искусства, – а впрочем, Парижу всегда до искусства! Полностью название картины звучало так: «Ликторы приносят Бруту тела сыновей», и французы углядели здесь даже не намёк на отсутствие патриотизма у нынешней монаршей четы, а прямой в нём упрёк. Давид, скорее всего, не имел в виду такого прочтения – не воспринимал
