Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
Поначалу всё шло своим чередом, как в Лионе: «муж» баловал Жюльетт нарядами, подарками, обстановкой, она исправно посещала лекции в Республиканском Лицее, будучи одета в простое белое платье, из украшений – только жемчуг. Эта сознательно подчёркнутая невинность, непростая простота сводила с ума Париж – даже Бонапарт, как уже упоминалось, не устоял перед красотой Жюльетт, но она не ответила ему взаимностью, и этого ей не простили. В 1796 году мадам Рекамье впервые выступила «хозяйкой салона» в замке Клиши, который Жак-Роз снял для своей семьи. К ней тянулись самые яркие персонажи эпохи – но мадам Рекамье ценила известность и даже гениальность далеко не в первую очередь. Приблизив к себе смертельно в неё влюблённого Поля Давида – двоюродного брата Жака-Луи, – она сохранит дружбу с ним на полвека, а он станет ей верным рыцарем, помощником, секретарём и конфидентом. Не менее долгие отношения будут связывать Жюльетт с прославленной мадам де Сталь – писательницей, возлюбленной Бенжамена Констана, которую Бонапарт ненавидел так, что запрещал ей жить в Париже. Это о мадам де Сталь, доехавшей аж до России, отозвался с восхищением Константин Батюшков: «Дурна как чёрт и умна как ангел!» Другой отзыв современника – «самая уродливая девица Франции» – ещё менее почтителен.
Баронесса Анна-Луиза Жермена де Сталь-Гольштейн (в девичестве Неккер, дочь министра финансов Людовика XVI) действительно была, мягко говоря, нехороша собой, что не мешало ей крутить страстные романы и сводить с ума самых выдающихся мужчин века. С Жюльетт судьба будет их то сводить, то разводить вновь – несмотря на глубокий ум и мощный литературный талант, баронесса оставалась женщиной, не чуждой рядовой ревности. Восхищаясь красотой подруги, она при этом с трудом смогла простить Жюльетт те чувства, которые к ней испытывали Огюст – сын баронессы – и особенно Бенжамен Констан, сходивший по мадам Рекамье с ума (безо всякой взаимности). В Париже с ней никто не мог сравниться красотой, а если верить Шатобриану, час встречи с которым ещё не пробил, «красота, серьёзный пустяк, долговечнее всех прочих пустяков». Шатобриан будет называть свою возлюбленную «прекраснейшей из всех француженок» и сравнит её с мадонной итальянского Возрождения.
Мадам Рекамье находилась в самом расцвете своей красоты, когда её было решено увековечить в портрете – и, поскольку Жюльетт считалась достойной самого лучшего, обратились к прославленному живописцу Жаку-Луи Давиду. Он принялся за работу весной 1800 года, вскоре после того как господин Рекамье получил должность девятого управляющего Французского банка.
«У него есть душа»
Жак-Луи Давид был из тех, кто «посетил сей мир в его минуты роковые», – не только художник, но и политик, и распорядитель празднеств, и педагог (очень, кстати говоря, одарённый), за свою жизнь он успел посидеть в тюрьме, пережить возвышение и опалу, разочарование и предательство. Давид не просто знавал сильных мира того, но даже был одним из них, ни на минуту, впрочем, не забывая, в чём его истинное предназначение. Конечно же, оставаться художником!
Родился Жак-Луи в Париже, в состоятельной семье буржуа, 30 августа 1748 года. Буржуа, впрочем, в те времена отстаивали свою честь так же, как всем известные мушкетёры. Отец Жака-Луи погиб во время дуэли, когда мальчику исполнилось девять, и воспитание его было решено передоверить дядьям со стороны матери. Один из этих дядьёв – Жан-Франсуа Демезон – был членом королевской Академии архитектуры, что, разумеется, сыграло в судьбе Давида важную роль. Мальчика тоже готовили в архитекторы, записали в Коллеж Четырёх Наций, где предоставляли классическое образование – с латынью и греческим, – но ещё не окончив коллеж, Давид сделал свой выбор. Он станет не архитектором, а художником! Он самовольно брал уроки рисования в старой Академии святого Луки и даже обратился за помощью к знаменитому живописцу Франсуа Буше, с которым Давиды состояли в дальнем родстве. Честно сказать, трудно найти более непохожих художников, чем два этих прославленных французских живописца – строгий неоклассицизм Давида и кондитерское рококо Буше находятся на разных полюсах искусства. Тем не менее Буше дал юному Давиду своё благословение – похвалил его работы и написал рекомендательное письмо к Жозефу-Мари Вьену, профессору Академии живописи, слывшему смельчаком и новатором. Отзыв Буше успокоил родственников дерзкого юноши – ну раз хочет учиться живописи, так тому и быть! Вдруг и вправду талант?
Эпоха в искусстве была переломная – любезный многим рококо сдавал позиции, передовая художественная общественность находилась под впечатлением от недавно обнаруженных помпейских росписей, и где-то на горизонте маячил неоклассический стиль.
Давид поступил в мастерскую Вьена, одного из первопроходцев неоклассицизма, о чём говорят такие его работы, как «Ловкая афинянка» или «Продавщица амуров». Никаких больше завитушек, фестонов и румяных ангелков – теперь в живописи всё должно быть строгим, выверенным и чётким, как фасон платья будущей мадам Рекамье. В 1766 году, проработав несколько лет в мастерской Вьена, Жак-Луи Давид поступил в Академию живописи – и это время совпало с низложением рококо. Обожаемые когда-то публикой и знатью полотна Буше, Ванлоо и других живописцев стали клеймить «развращёнными» – все словно бы объелись пирожными и запросили вдруг чёрного хлеба, то есть классики. Возвращение классики шло по всем фронтам – не только в живописи, но и в театре, в моде, в интерьерах вдруг стали востребованы правдивость, возвышенность и простота. Но чтобы подражать высоким образцам античности, их следовало безупречно знать – вот почему в конце 1760-х во французском искусстве воцарилась историческая живопись, основанная на археологической точности и строгом следовании источникам.
Начинающий художник Давид копирует вместе с другими студентами гравюры, потом переходит к антикам, и лишь затем его допускают в натурный класс. Увы, особого разнообразия натурщиков в Академии нет – с мужчины по фамилии Дешан студенты писали и Марса, и Юпитера, и прочих римских богов, а кое-кто умудрялся найти в Дешане вдохновение даже для женских образов. В тот чопорный век натурщиц женского пола в Академию пускали лишь раз в год – и позировали они, как пишет Ирина Кузнецова, автор монографического очерка о Давиде, для «выразительной головы». Никакой обнажёнки в стенах Академии! Возможно, что и в этюде «Гектор» (Лувр), сделанном Давидом в 1778 году, запечатлён всё тот же вечный Дешан…
Античные сюжеты, характерные для раннего Давида, прошли через весь его творческий путь, но если в ранних работах, таких как «Бой Марса с Минервой» (1771, Лувр), заметно влияние рококо (и Буше!), то зрелые представляют собой образец чистого неоклассицизма. Давид довольно рано заявил о себе как о талантливом портретисте – интересно, что он отрицал всяческую манерность, искал для своих героев естественных поз и простоты, настаивая, что необходимо «забыть условные положения, условные движения, которыми, как каркасом, профессора стесняют грудь натурщика».
«Бой Марса
