Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
Старейшина ветеранов — Федор Максимович Штанько, проработавший под землей полвека, побывавший за долгую жизнь и в опасности, и в славе, первым начал рассказ. Седые его други лишь изредка кивали головами, внимательно слушая товарища.
— До революции мы работали здесь на маленьких, неглубоких шахтах, — рассказывал Штанько, — вон они, видны в степи, за поселком Горняцким. О пласте «Шолоховском» мы в те времена и слыхом не слыхали. Здесь была голая степь, казаки хлеб сеяли. И только уже при Советской власти, примерно в году тридцать шестом, нам сказали геологи: здесь, под хлебами, лежит неизвестный пласт. Прошли мы пробную шахту и, когда спустились вглубь, так и ахнули: пласт два метра! Уголь — высший сорт, и пласт нетронутый, целехонький, настоящая угольная целина!.. Теперь мы на этом пласте вон какую шахту-красавицу воздвигли. И получилось: как писатель наш вскрыл пласты жизни, так и и мы, шахтеры, подымаем угольную целину...
— Значит, все-таки в честь писателя назван пласт?
— Только так... Никакого купца Шолохова мы не знали, и геолога Шолохова тоже не было... Все это, как говорят на Украине, балачки, то есть разговоры впустую... Перед войной, когда были у нас в стране первые выборы в Верховный Совет, наш Майский поселковый Совет постановил назвать поселок, а значит, и пласт, и будущую шахту именем нашего народного депутата Михаила Александровича Шолохова. Так и запишите...
Угольная целина! По следам всемирно известной шолоховской книги, отразившей целую эпоху в развитии нашей страны, и шла история этого названия, оно родилось в народе само собой, как легенда.
Подходил к концу второй наряд. Горняки, получив рабочее задание, шли переодеваться в шахтерки. Нарядная опустела.
Облачились в спецовки и мы. Прежде чем спуститься в шахту, получили, как на войне перед боем, жестяные номерки, по которым нас записали в регистрационную книгу всех отправляющихся в шахту, и мы по бетонным ступеням поднялись на подъемную площадку. Тяжелая, мокрая от подпочвенных вод железная клеть, повисшая на стальном витом канате, с «ветерком» доставила нас на глубину пятисот метров.
Под землей, на рудничном дворе, было зоряно от электрических огней. Вдоль бетонированных стен туннеля уходили к дальним выработкам черные жилы электрического кабеля.
Кончился квершлаг, и мы свернули в боковую галерею и пошли по узкоколейным рудничным путям к дальним забоям. Тени от наших ламп шарахались на стенах подземного хода. Лицо овевал теплый ветерок вентиляционной струи. Просторный сухой штрек хорошо проветривался, но и здесь «не все было слава богу» — такова подземная стихия. Через несколько сот метров нашего пути мы наткнулись на деформированный рудничный путь. Штрек «поддувало»: горным давлением искривило рельсы, приподняв одну сторону. Электровоз шел, сильно накренившись, шел медленно, осторожно, иначе могла забуриться вся партия вагонов.
Помощник главного инженера Иван Федорович Штанько, сын ветерана Федора Максимовича, с огорчением рассказывал о том, как тяжело бороться с поддутием почвы. Приходится разбирать и снимать покореженный путь, бурить и потом взрывать вздувшуюся породу, убирать ее из штрека и заново настилать рельсы. Однако спустя короткое время почву опять поддувает, и начинай все сначала. Так трудно управлять неустойчивыми боковыми породами на глубоких горизонтах.
К угольной лаве мы подошли неожиданно: штрек еще продолжался и уходил во тьму, а в том месте, где остановились мы, была прислонена к стене небольшая деревянная лестница.
— Вот и лава, — сказал Штанько, поднялся по ступенькам и скрылся в темной дыре.
Мы последовали за инженером. Угольная лава поднималась круто вверх. Мы карабкались точно на гору, скользя по гладкому сырому каменному склону. Над нашими головами покато нависла черная кровля, косо подпертая раздвижными металлическими стойками. Чтобы облегчить себе подъем, приходилось держаться за стойки, а потом упираться в них ногой и лезть выше. Очень мешали аккумулятор и сумка самоспасателя, но без них в шахте нельзя. Лампа — первый друг горняка. Я пробовал в шахте спрятать аккумулятор под полой куртки, и меня охватывала немыслимая, жуткая тьма и ни с чем не сравнимая, оглушающая тишина, и я спешил открыть свою лампу — с огоньком пройдешь сквозь любую тьму.
Угольная лава, сплющенное ущелье, где, чуть подними голову, стукнешься каской о кровлю, — это и был шахтерский забой. Забой — даже в самом слове слышится мужество боя!
Но вот и сам он, матово поблескивающий в желтом луче лампы, «Шолоховский» пласт.
Много видел я в Донбассе угольных пластов — пологих, наклонных и крутых, стоящих в недрах отвесно, забитых породой или таких тонких, что с трудом протиснешься между кровлей и почвой, но такого пласта, каким был «Шолоховский», я не встречал. Главное его достоинство — коксующийся уголь. Как и породы, стиснувшие пласт, он поднимался круто вверх. Свет наших ламп переливался на изломах угля золотыми блестками, и чудилась в этом сверкании быстрая донская струя, играющая под солнцем волнами. Иногда, если чуть повернуть лампу иначе, виделся лунный отсвет в мерцании кусочков угля. Да, это была целина, могучая энергия, спрятанная матерью-природой в глубоких подземных тайниках.
Инженер Штанько влюбленно погладил пласт рукой и сказал мечтательно, с гордостью:
— Вот он, наш донской черный алмаз!
В комбайновых лавах выемка угля производится снизу вверх. Машина движется вдоль пласта, срезая «полоску» угля до двух метров в глубину. В верхней части лавы комбайн «распрягают» — выравнивают его режущую часть в одну линию с корпусом машины. Затем на канате его спускают вниз, чтобы «зарубиться» для нового цикла.
Сейчас комбайн находился где-то вверху и не работал: в лаве стояла непривычная тишина. Вдали мигали, точно далекие миры, шахтерские огоньки — должно быть, там устраняли причину задержки. Скоро донесся рокот мотора, и сверху по железному желобу посыпался уголь.
Мы шли вдогонку за комбайном и, когда с трудом подобрались к тому месту, где он работал, не могли рассмотреть машину в густом облаке угольной пыли. Только ревел мотор, и черные брызги угля и его глыбы с грохотом катились по отполированному до блеска железному руслу. Лучи наших ламп со всех сторон пронизывали черную пелену. И вот мелькнула раз и другой работающая машина. Комбайн бил клеваками в угольный пласт и подвигался вверх, пульсируя, точно был живым сердцем...
Рабочие крепили за комбайном выработанное пространство. Лица у всех были непроглядно черными. И все
