Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Здесь Иванов, вполне возможно, примерял на себя судьбу Булгакова. Все его пьесы, кроме «Мольера», имевшего шесть спектаклей, до сцены не доходили, как и пьесы Иванова, кроме «Бронепоезда 14–69». Живые по языку и персонажам, они, как правило, не очень ясны по содержанию и сюжету, в них всегда есть некие парадоксы и странности. В 1939 г., который Иванов явно ощущал решающим для своей судьбы, он вновь написал пьесу, поразительно повторяющую сюжет двух пьес Булгакова с перемещением во времени – «Блаженство» и «Иван Васильевич». Чрезвычайно актуальной для конца 1930-х гг. оказалась найденная Булгаковым идея перемещения из этого ужасного времени во время иное, где можно обжиться и обустроиться получше; она наталкивает на мысль о желательности бегства, пусть и фантастического. Можно не сомневаться, что Иванов знал об этих пьесах Булгакова. Иначе чем объяснить сходство сюжетов перемещения во времени в сходные исторические эпохи? Хоть и без машины времени у Иванова, зато с участием актеров и съемочной площадки, что тоже есть у Булгакова в «Иване Васильевиче». И то, что Дмитрий Самозванец, которого актеры у Иванова встречают в боярских палатах, – сын Ивана Грозного, обманом, магией, оккультизмом сумевший околдовать / очаровать и народ, и знать, – тоже неслучайно. Тем самым Иванов словно говорит о «сыновьей» преемственности пьесе «Иван Васильевич» Булгакова и что в «смутное», самозванческое время легче адаптироваться пришельцам из ХХ в. И, надо сказать, это «смутное время» во «Вдохновении» описано так ярко, живо, со знанием обычаев, предметов быта, одеяний, этикета, исторической обстановки, что… Трудно поверить, но возникает чувство, будто сам Иванов побывал там! Актеры Конов, Филатьев, Чупкина входят в эпоху легко потому, что как раз над фильмом на эту тему – о «Смутном времени» – они и работают в «киногородке» весной 1939 г. И они перенеслись во времени именно туда, куда им нужно было для успешной работы над историческим фильмом. Потому, кстати, пьеса и названа «Вдохновение», что тонка грань между осенившем актеров вдохновением и реальным перемещением во времени.
Было, видимо, что-то «блаженно-вдохновляющее» для Иванова-человека, ждавшего вполне возможного ареста, и для Иванова-фантаста в этом допущении возможности перехода из одного времени в другое. То был пример рассказа 1935 г. «Странный случай в Теплом переулке». А в 1940-м он пишет рассказ «Поединок». Там, во-первых, он перенесся в начало XIX в. и вновь со знанием дела и поразительной достоверностью описал данную эпоху, а во-вторых, изобразил дуэль бравого офицера Ивана Евграфовича с… Георгием Победоносцем, сошедшим с картины и причастным к уходу его невесты в монастырь. И здесь Иванов проявляет удивительное визионерство: уверенно указывает на невысокий рост, «простуженный голос», даже на возможную «невралгическую боль от долгого сидения на камне»; не забыл он и о «нарядном плаще, стянутом тонким металлическим ремнем». Как же тут не вспомнить исторические, «античные» главы «Мастера и Маргариты» Булгакова, написанные в реалистическом стиле, словно очевидцем, от лица Мастера и Воланда, лично встречавшегося с Пилатом, и от лица самого Пилата в «белом плаще с кровавым подбоем»! Но мог ли Иванов знать об этом романе и его содержании, о котором тогда знал только узкий круг друзей писателя? Или и здесь работало его «видение сквозь стены, время и расстояние», о котором еще в 1927 г. писал спутник Иванова по путешествию во Францию Л. Никулин?
Теперь, когда он узнал об аресте и расстреле Бабеля в январе 1940 г. и предполагал свою гибель, его способность к видению сквозь эпохи и расстояния, видимо, стала еще больше, обострилась. И образ царя Дмитрия Самозванца из «Вдохновения» в этом смысле самый яркий среди прочих и в пьесе, и в кругу произведений второй половины 1930-х гг. Будто шагнувший из эпохи начала XVII в., он жив, как никакой другой. Особенно в заботах о своем историческом бессмертии, выспрашивая пришельцев из XX в. об их эпохе и взгляде на его персону: «Э, старые басни Бориса Годунова (назвавшего Дмитрия Самозванцем. – В. Я.)! Это вздор, скажите вашим историкам. Историки! Ха! Я читал и Плутарха, и Тита Ливия, и Квинта Курция. Если б Александр Македонский прочел, что о нем сочиняли историки, он хохотал бы громче меня!» Если прибавить к этому определенные магические знания и способности Самозванца (называются книги по данной отрасли) и его намерение бежать из бунташной Москвы во время маскарада в образе капуцина – плюс умение менять облик, то Дмитрий предстает здесь настоящим чародеем, волшебником, Сатаной. Возможно, это было главной причиной отмены принятой уже было к постановке во МХАТе пьесы. Очевидно, вообще, в сталинские времена никому нельзя было писать о царях, вождях и тем более Самозванцах. «Хозяин» явно боялся сравнений.
А о чем теперь было писать и как? Потрясения последних лет приучали к особому восприятию этой неласковой, а то и ненавистной действительности – сновидному. Как будто смотришь на конец 1930-х сквозь другие эпохи в состоянии легкой летаргии, полусна, и невозможно смотреть иначе. В марте 1940 г. умер один-единственный современный великий творец-сновидец Булгаков. Одну из своих первых пьес «Бег» он так и назвал – «Восемь снов», а рождение замысла предшествующей пьесы, «Зойкиной квартиры», описывал в «Театральном романе» как сон наяву о «притоне курильщиков опиума», его жильцах и посетителях, что могло пригрезиться только безнадежно одинокому Максудову-Булгакову. Что уж говорить о пьесах-фантазиях «Адам и Ева», «Блаженство», «Иван Васильевич»? И что такое роман «Мастер и Маргарита», как не один большой сон писателя по имени Мастер о Пилате и горестно-одинокой жизни под покровительством Воланда? Смерть Булгакова, о которой Иванов не мог не знать, ибо знала вся Москва, была потрясением. Ее можно было и должно сравнить с катастрофой, сродни землетрясению или извержению вулкана, за которым следует нездоровая тишина, безмолвие, мертвенность. Его литературное наследие завещало писателям не трусить, не лукавить, а чтобы продолжать писать и в таких трудных условиях, лучше погрузиться в творческий сон, который помирит реальность и правду о ней в образах и символах иносказания.
И где-то весной, может быть, как раз в марте 1940 г. Иванов начал писать повесть «Вулкан». Случайное ли это совпадение? Горестная для Иванова кончина того, кто не писал, а феерил, очаровывал, приносил радость своим творчеством (а может, и зависть!), заставлял подражать ему,
