В борьбе с большевизмом - Павел Рафаилович Бермондт-Авалов
Бережанский фантазирует, он пишет: «…приказ этот был скрыт от войск»… Это ложь, за которую таких публицистов следовало бы вместе с французскими агентами подвесить на сук; было бы две выгоды: первая – уменьшилось бы число подобных «писак», вторая – не вводились бы в заблуждение честные люди, а следовательно, не появлялось бы громадное количество кривотолков, а отсюда и неисправимых ошибок.
Приказ генерала Юденича был прочитан перед всеми войсками моей армии громко, во всеуслышание, в моем присутствии и с моего разрешения. При чтении присутствовал весь мой штаб и весь офицерский наличный состав.
В той же повести пишется: «почему армия Бермондта, взяв Усть-Двинск и ряд предместий, не заняла самую Ригу, когда ее отделяли только одни мосты через Двину, неизвестно…». Мне лично, конечно, известно почему: я не завоевывал Латвии, это «чужое, независимое государство», я требовал пустить меня на фронт, дать мне то, что я вправе был требовать, я боролся за смысл существования моей армии, уже подготовленной к борьбе на участке, намеченном моим штабом на основе его реальных данных, – стратегического, экономического и политического характера.
Но, я совершил безмерную ошибку, не взяв Ригу. Если бы я тогда же вычеркнул «чужое, независимое государство», как гнойный волдырь, появившийся на мученическом теле больной России, выгнал бы из Риги вершителей этого чудодейственного государства, – положение имело бы счастливый конец.
Все эти бессмысленные дипломатические миссии «союзников» снялись бы с якоря и благоразумно ретировались бы восвояси, а не раздирали бы тело России по кусочкам. Увы! Поздние заключения насыщены мудростью правды, но они же влекут за собой и раскаяние. Не течет река обратно – говорит пословица. Я лично нахожу, что она выдумана пессимистом. Глубины жизни непостижимы, и будущее это подтвердит.
В том месте, где Бережанский повествует о незнании моих солдат куда вел их я, есть только несколько слов правды, я их выпишу: «по объяснению командиров (моих командиров моим солдатам) латыши были теми же большевиками, но несколько трусливее большевиков».
Да, так это было и есть, кто в этом сомневался, кроме разве самих латышей.
В тексте забавной повести Бережанского сделано перечисление военной добычи, взятой якобы латышами при отходе моей армии к немецкой границе. Вряд ли стоит отвечать, что все это выдумка – мои войска отходили в полном порядке и эвакуация была закончена настолько блестяще, что латышам не досталось даже испорченное имущество армии. Помещаемые мной в книге фотографии наглядно подтверждают сказанное.
Что касается указаний Бережанского о неучастии в Cовете Управления сенатора Римского-Корсакова, князя Волконского и пр., то для опровержения этой явной лжи я прилагаю два письма от сенатора, из которых видно, какое близкое участие он принимал в Cовете Управления, сотрудничая таким образом в общей работе моей армии.
Вслед за Бережанским солгал, конечно, и г. v. Rimscha, которому не следовало бы доверять таким ненадежным источникам.
Князь же Волконский был только лишь намечен к участию в той же работе так как он находился за границей и по этому поводу с ним велась переписка.
Я перебрал все записки бывшего редактора, отметив в них наиболее грубые ошибки; на мелких, которыми сплошь переполнен текст, я останавливаться не хочу. Внимательный читатель, проследив за документальными изложениями моей книги, сам разберется, где правда.
Последние моменты перехода германской границы я, однако, отмечу. Припоминаю точно, да об этом и записано в моей походной книге карандашом: в сумерки в декабре я приехал к штабу арьергардного батальона достойного и храброго капитана Балла. Искренне расположенный ко мне германский офицер, строго дисциплинированный воин принял меня в своей натопленной комнатушке с большой радостью и почтительностью. Я выпил у него чаю и, выйдя в стужу (сильный ветер кружил снег и буквально задувал в лицо), проводил последнюю часть до кордона, а сам вернулся обратно и присел к столику, за которым пил чай.
Я отлично знал, что литовские и латышские части были не далее как в версте от местечка, но с грустью вырвал из походной книжки листок и набросал на нем записку, рискованно задерживаясь для этого. Уходя, я оставил эту записку на столе под горевшей лампой. Текст ее (приблизительный) был таков:
«…Верю, что десница Господня всемогуща и неисповедима. Уводя моих солдат в чужую землю, я вместе с ними переживаю чувство горечи, но времена придут и с солдатами я вернусь обратно на эти поля».
Выбиваясь на узкую грязную дорогу, я слышал некоторую тревогу в голосе моего вестового, – позади нас в местечке протрещало два-три выстрела и зажглись огни. По-видимому, части латышей вступили в местечко.
Приводя биографические данные обо мне, многие бесшабашные бумагомаратели, в том числе и Бережанский, выдумывают Бог знает что.
Для интересующихся даю биографическую справку.
Родился в Тифлисе, в 1884 г. Отец мой князь Михаил Антонович Авалов, мать урожденная княжна Кугушева, бывшая вторым браком за штабс-ротмистром Бермондтом, участником Русско-турецкой кампании.
В японскую войну я поступил добровольно в войска вольноопределяющимся. Служил личным ординарцем у генерал-адъютанта Павла Ивановича Мищенко, был ранен семь раз, получил два Георгиевских креста, произведен в офицеры, наконец получил Анну IV степени с надписью «За храбрость» и, после последнего ранения, вынужден был уехать в тыл – для лечения (в Петербург).
Был зачислен в 1-й Уланский Петербургский полк. Держал офицерский экзамен при Тверском кавалерийском училище.
В великую войну, согласно ходатайству того же генерал-адъютанта Мищенко, по Высочайшему приказу был зачислен личным адъютантом генерала (генерал Мищенко командовал 2-м Кавказским корпусом). В разные периоды войны, с разрешения генерал-адъютанта Мищенко, прикомандировывался к действующим артиллерийским, пехотным и кавалерийским частям. Был четыре раза ранен; по представлению генерал-адъютанта Мищенко был произведен в чин ротмистра; представления к чину подполковника и полковника были сделаны до революции, но извещения о производстве я получил уже после революции. По ходатайству моего отца мне вернули мою законную фамилию взамен фамилии приемного отца, штабс-ротмистра Бермондта, которую носил бы, как достойную, с такой же гордостью, как и ношу мою собственную.
Писалось о моих седых висках и пр. Портретисты ошибались, фантазируя на расстоянии: жизнь не просеяла еще на моей голове охлаждающий снег, не вырвала из души волю и энергию к борьбе с врагами за поруганную
