Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский
Совершенство его не в том, что в нем действительно слышатся каменная поступь Командора – сначала издали, как глухие удары могильного заступа, потом все ближе, все грознее:
Тихими, тяжелыми шагами
В дом вступает Командор…
Такое звукоподражание для поэта несущественно. Особенность поэмы в другом. Блоку удалось изменить самую природу русского хорея; из легкого, крылатого, «пляшущего» напева он превратил его в мертвенно-грузный, еле ползущий по земле размер. В учебниках стихосложения нас учат, что русский язык не имеет долгих гласных. Блок различными приемами – скоплением согласных, расстановкой слов, паузами, логическим ударением – создает долготу гласных. В таких строчках, как:
Анна, Анна, сладко ль спать в могиле,
Или:
Анна, Анна! – Тишина,
Или:
Анна встанет в смертный час —
ударные «а» воспринимаются слухом и произносятся голосом, как долгие. Это подлинные хореи в античном смысле, то есть сочетание долгого и краткого звука: Анна, сладко, встанет (– ^). Нам уже приходилось указывать на особое звучание «а» в лирике Блока. В «Шагах Командора» оно раскрывается во всей патетической силе. Замедленность и утяжеленность ритма достигается не только долготой гласных, но и накоплением тонических ударений. В таких строчках, как:
Бой часов: «Ты звал меня на ужин…»
Или:
В пышной спальне страшно в час рассвета —
все слова (кроме местоимения «ты») так подобраны и так расставлены, что каждое из них носит и логическое, и тоническое ударение: пять ударов падают с тупой, беспощадной правильностью, часы, отрезывающие равные куски времени, капли, мерно точащие камень; нечеловеческая, железная необходимость – ритм рока.
В отдел «Разные стихотворения» включены строфы «Сон» (с посвящением «Моей матери») – одно из редких произведений Блока, проникнутых христианской верой в воскресение мертвых. Поэту снится, что он с женой и матерью похоронены в древнем склепе. Звучит труба Воскресения:
И Он идет из дымной дали;
И ангелы с мечами – с Ним;
Такой, как в книгах мы читали,
Скучая и не веря им.
Мать просит сына отвалить камень от гроба, сын отвечает:
«Нет, мать. Я задохнулся в гробе,
И больше нет бывалых сил.
Молитесь и просите обе,
Чтоб ангел камень отвалил».
Так неожиданно это смирение, молитва, вера после стихов «Страшного мира» и «Возмездия». «Падший ангел» не забыл звуков небес. Стихотворение «И вновь – порывы юных лет» написано в том же 1912 году, как и знакомое нам стихотворение «Миры летят. Года летят» и на ту же тему о счастье. Но по душевной тональности и лирической мелодии они противоположны. «Миры летят. Года летят» – озлобленное отрицание мира-волчка, летящего в пустоте; в стихотворении «И вновь – порывы юных лет» – благословение жизни, более чудесной и глубокой, чем детская мечта о счастье. Творческий восторг разрушает тюрьму одиночества и соединяет поэта с миром. Мгновение полноты и гармонии, редкий гость, посещает поэта. Ослепителен этот свет в стране «сени смертной»!
…Что через край перелилась
Восторга творческого чаша,
И всё уж не мое, а наше,
И с миром утвердилась связь, —
И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать!
В другом стихотворении прежние, давно позабытые «ангельские песни», пронесенные через «ночь, мрак и пустоту», опять звучат благословением и радостью:
Благословляю всё, что было,
Я лучшей доли не искал.
О, сердце, сколько ты любило!
О, разум, сколько ты пылал!
Пускай и счастие и муки
Свой горький положили след,
Но в страстной буре, в долгой скуке —
Я не утратил прежний свет.
Вокруг поэта очерчен магический круг гармонии. И чем бы он ни пытался разомкнуть его – проклятиями, цинизмом, кощунством, иронией, богохульством, – все диссонансы превращаются в строй, всё хаотическое – в космос. Как царь Мидас, художник обращает в золото искусства всё, к чему ни прикасается. Из муки, ужаса, гибели – выходит песня. Поэт безысходно обречен гармонии. Он может бунтовать, призывать полчища демонов, воображать себя Люцифером – судьба его неизменна. Разрушая, отрицая, проклиная, он всегда – чистое утверждение, ликующее «да» Творцу и творению. «Пессимист» и «нигилист» Блок это знал. В 1914 году он сказал о себе ослепительные красотой и мудростью слова:
Простим угрюмство – разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество!
За трехлетие 1910–1912 годов отдел третьего тома «Арфы и скрипки» обогатился десятью стихотворениями. Заглавие это точно передает музыкальную природу стихов:
Уже померкла ясность взора,
И скрипка под смычок легла,
И злая воля дирижера
По арфам ветер пронесла.
И снова, как в стихотворении «В ресторане», по волнам музыки плывет ее «очерк страстный», в то время как
Тенор пел на сцене гимны
Безумным скрипкам и весне.
Мы уже знаем этот «закон» блоковской лирики и можем предсказать, что эмоциональное звучание «взрывая, возмутит ключи»[85] в душе поэта и повеет на него холодом смерти.
Когда внезапно вздох недальний,
Домчавшись, кровь оледенил,
И кто-то бледный и печальный
Мне к сердцу руку приложил.
С неизменным постоянством повторяется эта триада: музыка – любовь – смерть. В стихотворении «Где отдается в длинных залах» снова поют скрипки:
И скрипки, тая и слабея,
Сдаются бешеным смычкам.
Она выходит из хоровода и бросает цветок «назначенному другу». И снова музыка гибели:
Не поднимай цветка: в нем сладость
Забвенья всех прошедших дней,
И вся неистовая радость
Грядущей гибели твоей!..
«Неистовая радость» цыганской пляски, забвение, опьянение и тоска – привычный круг восторгов и терзаний; о нем звенит бубен в руках цыганки. Она «пляшет его жизнь» (стихотворение «Когда-то гордый и надменный»).
И долго длится пляс ужасный,
И жизнь проходит предо мной
Безумной, сонной и прекрасной
