Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский
Сказала с молнией в глазах:
То душа, на последний путь вступая,
Безумно плачет о прошлых снах.
Заключительные – удлиненные и отяжеленные строки – кончают любовные стихи траурными звуками Requiem’a.
В стихотворении «Идут часы, и дни, и годы» призрачность образов любви и погруженность их в темное лоно музыки выражены игрой теней и обрывками воспоминаний. «Хочу стряхнуть какой-то сон». Что-то произошло: была ночь, жалобная стужа, луна, море…
Слова? – Их не было. – Что ж было?
Ни сон, ни явь. Вдали, вдали
Звенело, гасло, уходило
И отделялось от земли…
Это «что-то» (средний род) – первоначальное, довременное; смутное волнение, из которого рождаются лирические образы. Об этом состоянии говорил Пушкин:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит…
Поэту снится: из рук его выпал меч; рана перевязана шелком; обезоруженный и послушный, он служит ей. Но тяжелый сон любви, наконец, прерывается. Он понимает: то, что «звенело, гасло, уходило», пело не о любви, а о смерти:
Но час настал. Припоминая,
Я вспомнил: нет, я не слуга.
Так падай, перевязь цветная!
Хлынь, кровь, и обагри снега!
Блок говорил (в статьях и письмах), что искусство покупается ценой жизни, что оно «проклятие и гибель», что лицо художника, как лицо Данте, обожжено адским пламенем. Эта «философия искусства» с классическим совершенством выражена в прославленном стихотворении:
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар!
Поэтическая тема «мертвый среди живых» вдохновляет Блока на цикл стихотворений «Пляски смерти». Эти Danses macabres открываются описанием светской жизни мертвеца, встающего из гроба. Поэт усиливает контраст жизни и смерти своеобразным приемом: смерть изображена как «настоящее», а жизнь – как бессмысленный и безобразный бред.
Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязью
Прохожих, и дома, и прочий вздор…
Днем мертвец трудится в сенате над докладом; вечером таксомотор несет его «к другому безобразию» – на светский бал. В мертвеца влюблена N.N.
В ее лице, девически прекрасном,
Бессмысленный восторг живой любви…
Так – злобными и нарочито грубыми словами умерщвлена жизнь. На балу мертвец встречается с мертвой подругой:
За их условно-светскими речами
Ты слышишь настоящие слова.
Все – обман и ложь; только у мертвых настоящие слова:
«Усталый друг, мне странно в этом зале». —
«Усталый друг, могила холодна». —
Ненадолго бальная музыка – музыка жизни и страсти – может заглушить «лязг костей». Сквозь влюбленные речи своего кавалера NN слышит:
В ее ушах – нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.
Это – одно из самых злых «нигилистических» стихотворений Блока. Голое, исступленное отрицание, выжженная, пустая душа. Еще страшнее в мертвой лапидарности, в деревянном ритме стихотворение:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Последняя строчка повторяет первую: круг вечного возвращения замкнут. Две строфы – жизнь и смерть – как два зеркала, бесконечно отражают друг друга. Точность отражения подчеркивается внутренней рифмой: «умрешь – начнешь». То, что в первом зеркале было направо, во втором – налево: «Улица, фонарь, аптека» – «аптека, улица, фонарь». И эти три – самые обыкновенные слова – как ядом, наливаются мистической жутью:
Все будет так. Исхода нет…
Третье стихотворение – германская гравюра XVI века: «скелет до глаз закутанный плащом» достает в аптеке пузырек из шкафа с надписью Venena[83] и
Сует из-под плаща двум женщинам безносым
На улице, под фонарем белесым.
Тема «смерти заживо» завершается восторгом освобождения: мертвецу не надо больше искусственного рая, музыки страстей; потеряв душу, он глохнет к звукам. Это вторая и окончательная смерть. Мертвый перестает притворяться влюбленным; он говорит правду: страсть – это «прибой неизреченной скуки»:
– Я уступаю, зная,
Что твой змеиный рай – бездонный скуки ад.
Это – та метафизическая скука небытия, о которой с усмешкой рассказывает «сладострастник» Свидригайлов у Достоевского. Дух, плененный плотью, обманутый «змеиным раем» сладострастия, с бешеным презрением разбивает свою тюрьму. В стихотворении:
Над лучшим созданием Божьим
Изведал я силу презренья.
Я палкой ударил ее —
восторг и ликование освобождения. Он – один, он свободен, он снова слышит пение скрипок:
Поют они дикие песни
О том, что свободным я стал!
О том, что на лучшую долю
Я низкую страсть променял!
В природе Блока – монашеское, аскетическое начало, исступленное целомудрие в вечной борьбе с наваждением чувственности. Плоть для него презренна, страсть – падение, женщина – демон. Какой-то страшный рок обрекает поэта на прохождение через ад страстей: он влачится, как осужденный на казнь, с ужасом, отвращением, содроганием. «Объятья страшные», «длительные муки», «пытка», «страшная пропасть», «попирание заветных святынь» – других слов он не находит.
Пафос «любовных стихов» – обостренное чувство греха, мука раскаяния, жажда искупления. Минуты забвения и демонического восторга покупаются годами смертной тоски. Поэзию Блока нужно воспринимать как трагедию христианской совести. Счастье? Такого слова он не знает. В стихотворении «Миры летят. Года летят» поэт спрашивает:
Что́ счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?
Счастье – «порочная услада» и «погибель души». Так говорили Фиваидские отшельники первых веков христианства; так средневековые аскеты учили de contemptu mundi. В этом же стихотворении резко выражено религиозное «неприятие мира»: «блистательный покров» сброшен со вселенной; всё ее великолепие – лишь пестрая смена «придуманных причин,
