Таким был Саша Гитри - Жан-Филипп Сего
— Алло!
— Вот, вы помните, — говорю я через мгновение. — В 1938 году вы покорили британских правителей. Это было, по-моему, очень хорошо, даже слишком. В 1940 году программа меняется. Должен ли я заключить, что если завтра русские потребуют этого, вы не окажете им сопротивления?
— Актёр нужен публике. Это его способ служить.
— Браво! К сожалению, вы не просто актёр, большой, замечательный актёр. Вы ещё и драматург. И если первому, как вы только что сказали, нужны были зрители, то второму пришлось поставить условие первому. Двойственный человек! О, я знаю, мы знаем... пример пришёл сверху. Мы дурачили бошей или, скорее, думали, что дурачили. В те времена за их приветливой внешней обходительностью "Бариссианцев из Барри", их отвратительной корректностью, эти мсьё помышляли только о том, чтобы погасить пламя, которое горело в тысячах сердец (“Barissiens de Barris” — видимо, звукоподражательное, от нем. произн. "Парижане из Парижа". — Прим. перев.).
Он меня не понимает, не хочет понимать. О каком пламени, кстати, мы говорим? От факелов, которые пылали тёмной зимней ночью на пути, усыпанном пеплом «Орлёнка», или от рампы, где каждый вечер, на протяжении почти четырёх лет он улыбался, расточал себя, отмечая течение времени, и от самодовольного вида, от щелчка по лацкану куртки, от его "rrien" ("ничто"), в котором он был гениален, от чересчур выразительного желания он вызывал в партере топот и гром аплодисментов.
— Продолжим, — интонируя, начал он. — Я спас свой театр. Я дал возможность жить моим актёрам, моим машинистам, моим техникам, моим портным, всему этому миру мужественных, прекрасных, настоящих французов, которые без меня...
— Нет.»
И Карко повесил трубку...
***
Жизнь продолжается. Май 1945-го, ворота дома Саша Гитри на авеню Элизее Реклю, 18, охраняются двумя часовыми FFI. Защищают ли от возможных подстрекателей, которые могут напасть на него, или боятся, что он свергнет правительство? В любом случае, перед его домом останавливается джип. Из него выпрыгивает молодой солдат, вернувшийся из Италии и Германии. FFI нехотя пытаются не дать ему пройти во двор, но перед униформой молодого человека они пасуют. Этим молодым солдатом был не кто иной, как Франсуа Жир (François Gir), сын актрисы Жанны Фюзье-Жир, о которой Саша постоянно заботился во время войны, особенно после исчезновения её мужа, когда их дети были далеко от матери. Франсуа Жир никогда не забывал этот момент: «Сообщили о моём приходе. Поднявшись на верх этой знаменитой лестницы, от вида которой я сразу оробел, я увидел идущего навстречу мужчину, смотревшего прямо мне в лицо, с протянутыми руками и голубыми глазами, слегка влажными от слёз. Я представился, он поцеловал меня и тихонько прошептал: "Наконец-то, французский солдат!"».
Франсуа хотел приехать и поблагодарить Мэтра сразу по возвращении в Париж, даже до встречи с матерью, за его моральную и материальную щедрость по отношению к ней. Саша не забудет это свидетельство признательности, в то время оно было такой редкостью, и сделает Франсуа Жира своим помощником в кино. Они вместе снимут одиннадцать фильмов. (Саша, обращаясь к нему, часто называл его: «Мой сын».)
В том же месяце Саша предложили поехать с лекциями в Швейцарию. Эта идея воодушевила его. Наконец-то он сможет выбраться из своего дома, где живёт затворником. Он надеется, что снова начнётся жизнь, и чтобы «отметить» это, хочет приобрести на аукционных торгах несколько скромных предметов или автографов. Однако он пока не хочет показываться на публике в Париже и поручает Жаду пойти к мэтру Этьену Адеру (Etienne Ader), аукционисту, со своей визитной карточкой, на которой он пишет: «Предъявитель этой карты — мой друг, и я поручил ему приобрести несколько предметов, выставленных на продажу. Всецело ваш».
Он не сможет поехать в Швейцарию, потому что паспорт, необходимый для пересечения границы, у него конфисковали, и возвращать не хотят.
Вскоре он понимает причину этого. Его адвокаты ещё осенью осмотрительно предупреждали его о том, что не стоит уповать на прекращение дела судьёй мсьё Анжера, вполне вероятно, что при нахождении «новых улик» нужно опасаться его возобновления.
Эта непрекращающаяся упорная чистка наталкивает некоторых на интересные сравнения. Поль Леото (Paul Léautaud) сравнивает её с «настоящей репетицией 1793 года во имя так называемой справедливости» («Революционный трибунал» с упрощёнными формами судопроизводства. — Прим. перев.) и задаётся вопросом, почему не додумались об интернировании по обвинению в пособничестве врагу продавца газет, что стоит у ворот Люксембургского сада и в течение нескольких лет, без зазрения совести, продаёт коллаборационистскую прессу: «И он всё ещё на свободе, и всё ещё на своём месте, теперь выкрикивает заголовки газет Сопротивления. У него должно быть высокое покровительство[117]!..»
Жорж Дюамель, бессменный секретарь Французской академии, подчеркивает это «очистительное ожесточение», поражающее интеллектуалов: «Современное правосудие во Франции, представляющееся довольно мягким по отношению к крупным деловым людям, например, к крупным акулам бизнеса, оказало литераторам огромную честь, преследуя их наиболее жестоко — многих из них оно расстреляло» (письмо Люсьену Декаву).
Эта «избирательность» чистки тем более неприлична, что она существует в самом обществе интеллектуалов. Далеко не ко всем относятся одинаково. Так, Поль Клодель (Paul Claudel) в Рождество 1941-го, несмотря на то, что он пишет главному раввину об «отвращении, ужасе, возмущении беззакониями, грабежами, жестоким обращением», жертвами которых становятся евреи, в то же время остаётся членом правления Совета директоров (и регулярно получает плату за это) компании Gnome-et-Rhône, которая уволила своего директора-еврея Поля-Луи Вейлера (Paul-Louis Weiller) и поставляла двигатели немецкой армии на протяжении всей войны. Отметим, что он — автор оды маршалу Петену (Ode au maréchal Pétain)...
В сентябре 1945 года комитеты по чистке писателей пожелали заслушать Гитри. Он отказывается приходить на их собрания. В любом случае, Саша уже внесён в чёрный список Национального комитета писателей (CNE). И хотя факт упоминания в этом знаменитом списке CNE не запрещает публиковаться, он, однако, препятствует этому более тонким образом, как подчёркивает Пьер Ассулин (Pierre Assouline) в своей замечательной работе по чистке интеллектуалов: «Как было сказано, это не запрет на публикацию скомпрометированных писателей. Это гораздо коварнее. Это бойкот газет и издательств, которые позволили бы себе снисходительность. Что в точности соответствует запрету. Потому что нельзя себе представить во Франции времени Освобождения, чтобы главный редактор или издатель рискнул бы потерять поддержку всех тех, кто сидит наверху, ради статьи Марселя
