Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Нике Мишель
Всероссийский Собор, с которым тянули 12 лет, был спешно созван весной 1917 года Временным правительством. Это было первое торжественное собрание представителей Русской Церкви после великого раскола XVII века, и сам вид этого собрания лучше всего показывал, насколько изменилось лицо России за эти два прошедшие века. Старая идеология «Святой Руси», которую пытались возродить в XIX веке, была уничтожена навсегда, решения Собора были в руках мирян, численное представительство которых было помножено на политическую значимость их представителей. Вопросы внутренних реформ стали предметом долгих и бурных дискуссий, потому что новая демократическая власть пыталась хотя бы отчасти сохранить прежний контроль государства над церковью. Завершение дискуссий было ускорено падением Временного правительства[19].
Осень 1917 года, вошедшая в историю победой партии большевиков, стала также и моментом восстановления патриаршества. Под канонаду Гражданской войны прошли выборы нового предстоятеля Русской Церкви. Но предстоятель этот лишь совсем отдаленно напоминал древних патриархов с их автократическим правлением. Система управления Русской Церковью, принятая в 1917 году, напоминала управление парламентского типа – с Синодом, состоящим из двенадцати епископов под председательством Патриарха, и «Высшим церковным советом», в который входили пятнадцать человек: три епископа, один монах из монастырских иноков, пятеро представителей приходского духовенства и шестеро мирян. Очевидно, миряне надеялись получить, наконец, реальную власть, тем более что представителями приходского духовенства тоже могли быть избраны и миряне из низших церковных служащих – пономарей, прислужников и т. д. Именно в таком виде Русской Церкви и пришлось выдержать первый крупный натиск воинствующего атеизма, который большевистское правительство превратило в новую государственную религию. Правительство также позаботилось о том, чтобы оказать поддержку всем элементам, которые могли подорвать Церковь изнутри. При такой поддержке обновленцы, считавшие новую систему церковного управления недостаточно либеральной, смогли организовать новые церковные объединения, которые получили названия «обновленческой», или «живой», церкви. Последнее название призвано было показать всем, что Патриаршая церковь была мертворожденной. На эту церковь посыпались сразу и обвинения в контрреволюционном духе за то, что она пыталась противостоять анархии. Кровавые преследования обрушились на нее в 1922 году. Прошла первая волна разграбления церквей – и все это под видом помощи голодающим. После этого советское правительство сбросило маску и уже прямо заявило о своем намерении «покончить с религией».
Количество жертв этих жестоких гонений, продолжающихся уже пятнадцать лет, невозможно подсчитать. Они исчисляются сотнями епископов, десятками тысяч представителей духовенства[20], миллионами простых верующих. Монастыри были уничтожены все до единого, их помещения либо разрушены, либо отданы под объекты общественного назначения – казармы, театры и т. д. Самые красивые монастыри в крупных городах превратили в музеи атеизма – так же, как и многие крупные храмы. Количество разрушенных или оскверненных церквей просто невозможно подсчитать; в Москве осталось всего около двадцати (а раньше было больше тысячи), в Санкт-Петербурге (теперь это Ленинград) – восемь или девять, а раньше было около восьмисот. Во многих городах не осталось ни одной церкви. В деревнях систематическое разрушение церковных зданий, которые громили в последние несколько лет с неиссякаемой энергией, пришлось остановить из‑за отчаянного сопротивления сельского населения.
Политика советского правительства в отношении Церкви должна была, действительно, в последние годы измениться хотя бы в своих внешних формах. С одной стороны, остатки Патриаршей Церкви, под руководством митрополита Сергия, возглавившего ее после смерти патриарха Тихона (1925), выбрали курс сближения с советской властью, выполняя все ее требования, чтобы спасти хоть что-то из церковного устроения. С другой стороны, советское правительство стало склоняться к определенным уступкам этой полулегальной церкви, чтобы противопоставить ее мощному наплыву мистических сект, представляющих для режима гораздо бóльшую опасность.
В действительности одним из прямых следствий страшных гонений стало пробуждение в народных массах мистической экзальтированности, находившей нужные ей рамки в бесчисленных сектах – и в тех, что бытовали и прежде, и в новых, возникших теперь. В начале революционной эпохи это сектантское движение было связано прежде всего с баптизмом, численность приверженцев которого молниеносно выросла в первые годы революции – тем более что баптизм был тогда открыто признан советской властью, надеявшейся с его помощью одолеть патриаршую церковь. Но мистическое рвение, овладевшее населением, оттеснило, или, вернее, трансформировало, баптизм: во многих случаях его ответвления стали сближаться или даже сливаться с различными сектами хлыстовского типа. В настоящее время именно они пользуются в России наибольшим успехом, даже среди молодежи, которую удушающая атмосфера материализма возвращает к религиозным запросам. Как всегда, хлыстов не так просто отличить от обычных верующих и церковных людей, поскольку они при случае соблюдают и церковные обряды. Но именно они на своих тайных собраниях вводят верующих в мистическую экзальтацию, и именно для борьбы с такой экзальтацией, подогревающей ненависть к репрессивному режиму, этот режим в последние два года решил попробовать опереться на легализованную Церковь, ставшую снова, как и прежде, порабощенной.
Помимо мистических сект, стоит также отметить подпольную и менее заметную деятельность общин старообрядцев. И здесь опять религиозные гонения наталкиваются на такое сопротивление, сломить которое ничто не может.
Итогом этого великого эксперимента по установлению безбожия можно считать его поражение. Религиозное чувство не могло быть уничтожено в России – наоборот, оно проявляется с новой силой. Не будет слишком дерзновенной мысль, которая уже сейчас предвидит, что итогом этого великого революционного вихря станет возрождение идеалистического мистицизма. Однако можно также предсказать и то, что такое мистическое течение будет питать скорее старые и новые секты, чем ряды мирян внутри Церкви.
Ко всем этим причинам, ослабляющим деятельность церкви в новой России, стоит добавить и внутренние расколы, угрожающие ее единству: некоторые части прежней Русской Церкви теперь, похоже, отделились от нее уже навсегда – это автокефальные церкви Польши, Эстонии, Латвии, самоопределение которых последовало за политическими разрывами названных стран с Россией, провинциями которой они были прежде. Кроме того, внутренний раскол раздирает и ту часть Русской Церкви, которая оказалась в эмиграции. Тут образовались три независимые юрисдикции, одна из которых связала свою судьбу с Московским патриархатом; вторая образовала независимый западноевропейский удел (с центром в Париже), номинально присоединившийся к Константинопольскому патриархату, и, наконец, третья подчиняется Синоду епископов в Югославии. Последняя в свою очередь разделилась на полунезависимые юрисдикции Америки, Дальнего Востока, Балкан и Западной Европы.
Все это предвещает серьезные трудности, с которыми Русская Церковь столкнется в тот день, когда сможет попытаться восстановить свое единство. Но каким бы ни было ее окончательное устройство, в России ей придется считаться с движением религиозного беспокойства, которое нелегко будет привести к послушанию. Сектантство всегда будет самой большой опасностью для русского религиозного сознания.
В любом случае, если и останется опасность для Русской Церкви, то вряд ли она станет угрозой для самого религиозного сознания. Христианский дух, даже в самой искаженной форме сектантства, несет победу над материализмом, который попытались навязать великому христианскому народу. Тысячелетняя история христианской России ведет ее к очередному пробуждению религиозной жизни, а не к ее поражению.
