Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Нике Мишель
III. РУССКИЙ ДВОР И РАСПУТИН
Священный мужик
Текст не был опубликован, написан по-французски, машинопись без даты (архив «Истина»). По библиографическим ссылкам можно определить, что он создан не раньше 1939 г. – возможно, тогда, когда Юлия работала над биографией последней русской императрицы, опубликованной вскоре после смерти автора на итальянском языке. Эта статья дает более сложный портрет «священного мужика», чем тот, который представлен в биографии, кроме того, здесь дан и проникновенный психологический анализ императрицы. Хотя Юлия лично встречала Распутина всего два или три раза, ее положение при дворе императрицы делает ее свидетельство ценным историческим документом.
Юлия прослеживает прошлое Распутина, заработавшего себе репутацию святого и пророка-ясновидца задолго до встречи с императрицей (состоявшейся в 1906 году). Юлия убеждена, что Распутин посещал секту хлыстов, которая ей была хорошо известна, так как она сама некоторое время бывала там из любопытства. Эта мистическая дуалистическая секта (родственная, по определению Юлии, секте богомилов или катаров) устраивала сеансы мистического неистовства, которые из‑за их секретности подозревали в эротическом разгуле [1] . Данзас видит в Распутине «любопытную смесь христианских идей со странными отклонениями, приводящую то к болезненному аскетизму, то к высвобождению наихудших инстинктов».
В статье также проанализирована «очень сложная психология» царицы: присущие ей «религиозный национализм», «националистический мистицизм» объясняют, почему она возложила надежды на Распутина. Иностранка (немка – Алиса Гессен-Дармштадтская), изолированная от общества, невежественная в политике, в течение десяти лет надеявшаяся родить наследника престола, который оказался больным гемофилией, она не вызывала «симпатии» ни у двора, ни у русского общества. Не зная, на кого опереться, она идеализировала русский народ, которому хотела стать Матерью, склонялась к народной религиозности, к которой примешаны «темные и нездоровые начала», о которых Юлия Данзас, по ее собственным воспоминаниям, ее осторожно, но безуспешно предупреждала, не удалось царице избежать и «подводных камней мистицизма». В Распутине она видела опору и спасителя. Но ее отношениями с Распутиным воспользовались в своих целях противники монархии, как это уже было когда-то, например, в «Деле о бриллиантовом ожерелье королевы» (Марии-Антуанетты).
Именно эту встречу экзальтированной души и «святого мужика» и анализирует Юлия Данзас, далекая от того, чтобы верить темным небылицам об императрице [2] . Для царицы Распутин был не развратником, дававшим материал для скандальной придворной хроники и множества более или менее фантастических воспоминаний, но и не только целителем, врачевавшим гемофилию ее сына. Прежде всего он был «человеком из народа, посланным Богом для спасения Святой Руси».
Пророческим образом Юлия Данзас предчувствует канонизацию Николая II (которая состоялась 14 августа 2000 г., он был канонизирован вместе с членами своей семьи, также претерпевшими мученическую смерть) и реабилитирует царицу, которую если и можно в чем-то упрекнуть, то лишь в «чрезмерно ревностном стремлении к идеалу, который был также и идеалом у части русского народа и будет им и впредь. Ее ошибки, ее неосторожность проистекали лишь из ее горячей веры, просто неверно направленной и пробудившейся в тот момент, когда мечты разбились о печальную действительность!». Что касается Распутина, Юлия Данзас минимизирует его вмешательство во внутренние дела государства, ограничивает во времени его влияние (довоенным периодом), видит в ведущейся против него кампании «согласованный план» нападок на династию и признает, что наряду с его распущенностью бывали у него и моменты подлинного мистицизма. Перев. Н. В. Ликвинцевой.
Уже написано немало – увы, даже слишком много! – работ о той странной роли, которую сыграл безвестный крестьянин в событиях, предшествовавших русской революции, так что невольно задумаешься, стоит ли возвращаться к теме, о которой французскому читателю известно уже достаточно[3]. Однако тем, кто оказался свидетелем событий, нравственный долг повелевает внести и свой вклад в попытки выявить правду, заслоненную таким количеством клеветы и фантастических россказней.
Эхо старых клевет, правда, похоже, и в самом деле затухает; теперь уже редко кто столь легковерно отнесется к одиозным рассказам, которыми двадцать лет назад пятнали честь и нравственное достоинство несчастной императрицы Александры. В наше время гораздо более общепринятым будет отношение к ней, предполагающее скорее снисходительную жалость, как к невротику, как к своего рода душевнобольной, утянувшей за собой в пропасть и свою семью, и свою страну. Самые снисходительные настаивают на ее патологическом состоянии, связанном с материнскими невзгодами, и видят в ее благоговении перед Распутиным лишь слепое доверие обезумевшей от горя матери к целителю своего больного сына.
Верно это лишь отчасти. Конечно, именно тем, как облегчал Распутин страдания больного ребенка, и были вызваны чувства, которые питала к нему императрица, и, казалось, ее доверие было тут оправдано. Но само это доверие вытекало не из роли целителя, приписываемой Распутину: оно ей предшествовало, оно основывалось на убежденности, что Распутину уготована еще бóльшая, избранная, благодатная роль – спасителя России. В глазах императрицы этот крестьянин, впервые представленный ей в страшный момент политического кризиса, когда уже раздавался над старой империей похоронный звон, этот крестьянин, о святости которого уже ходили слухи, был человеком из народа, посланным Богом для спасения Святой Руси. Потому что только от народа и могло прийти спасение, только от «мужика-богоносца», по формуле религиозного национализма, пропитавшего мировоззрение царицы. И для нее Распутин был прежде всего представителем такой народной святости, которую она училась почитать все те десять лет, что готовилась к роли, к которой стремилась: стать государыней, любимой народом, а не салонами, матушкой-царицей, понимающей и разделяющей религиозный идеал народных масс, хранительницей священных традиций. Воплощением такого идеала и стал для нее Распутин – и ровно в тот момент, когда традиции, казалось, уже рушатся, в тот момент, когда императрица просила у Бога залог спасения. И только потому, что в нем она увидела посланца Провидения, она и смогла настолько довериться ему, что даже посвятила его в болезненную тайну, ревниво оберегаемую от всех, даже от ближайшего окружения при дворе, – в тайну наследственной болезни, которую получил от нее наследник престола.
Чтобы правильно понять мировоззрение царицы, нужно сперва проанализировать генезис таких идей, проследить их развитие в рамках царской жизни, уже отмеченной судьбой в один из самых тяжелых моментов в истории. Конечно, несчастная государыня была прежде всего игрушкой этой судьбы. Но не следует думать, что политическая роль, выпавшая на ее долю в последние годы правления ее супруга, возникла по воле чистого случая. Также ошибочно будет видеть в этом всего лишь последствия капризов невротика. Эту политическую роль императрица Александра собиралась сыграть в полном убеждении, что она действует на благо страны. И если она тут ошибалась, то искренне, и эти ошибки, омрачившие ее в остальном твердые и ясные суждения, стали результатом не расшатанного воображения, а определенных идей, которые разделяла не она одна, плодом националистической мистики, уже утвердившейся в определенных русских кругах, которой она сама стала лишь отголоском. Об этом никогда не стоит забывать, если мы хотим понять очень сложную психологию царицы за пределами злых сплетен петербургского общества или исполненных ненависти нападок со стороны тех, кто боролся против всей той идеологии, поборником которой стала государыня.
