Ромен Роллан - Татьяна Лазаревна Мотылева
Значит ли это, что Ромен Роллан — вопреки всему, что он писал ранее, — на старости лет признал справедливой ту войну, которую вел в 1914–1918 годах французский империализм? Нет, не значит. Он прямо говорит о том, что в первой мировой войне «самые чистые идеи должны были разделить ложе с самыми грязными интересами». И он высказывает предположение: «Если бы Пеги мог предвидеть, какая гнилая победа оказалась плодом жертвы, принесенной им, как и тысячами благородных юношей Франции, если бы он мог увидеть тот упадок, который последовал за победой, увидеть проституированную молодежь, развращенную наслаждениями и деньгами, и расшатывание моральных устоев нации — в какую он пришел бы ярость!»
Шарль Пеги — как свидетельствует Роллан — еще до войны чувствовал, что ему не по пути с воинствующими французскими реакционерами, с «традиционалистами Академии и «Аксьон Франсез»; после того как он отошел от прежних своих друзей и союзников, социалистов и республиканцев-радикалов, он, по сути дела, остался одиноким. Быть может, — размышляет Роллан, — если бы Пеги не погиб в первой мировой войне, он двинулся бы влево, вернулся бы к идеям социализма. Не исключено даже, что он пришел бы к революции, к баррикадам. Ведь он сам был выходцем из народных низов и с юных лет тяготел к обездоленным. Роллан приводит слова Пеги: «Социальный долг, первый из первых — вырвать нищих из лап нищеты».
Пожалуй, нет смысла сегодня гадать, в какую сторону пошел бы Пеги, если бы остался жив. Важно, что Ромен Роллан на закате своей жизни — повествуя об исканиях и взглядах Пеги — таким способом передавал читателю свою собственную мечту о социальном обновлении, о свободе и счастье трудящегося человечества…
О ходе работы Роллана над биографией Пеги — отчасти и о его жизни в последние годы войны — мы можем узнать из его писем к давнишнему другу Луи Жилле.
Когда-то Роллан был в глубокой обиде на Жилле за то, что тот отвернулся от него в годы первой мировой войны. Но с тех пор прошло много лет. В памяти Роллана Луи Жилле остался все-таки прежде всего как один из его первых преданных учеников, который восторженно слушал его лекции в Высшей Нормальной Школе, играл роль Дантона в студенческом спектакле, начинал свою литературную деятельность в «Двухнедельных тетрадях» под его, Роллана, руководством. Теперь Жилле — критик, историк литературы — жил в университетском городе Монпелье на юге Франции, недалеко от Средиземноморского побережья. Он был стар и болен. Поль Клодель взял на себя посредничество в примирении Жилле с Ролланом. Они возобновили переписку, прерванную за двадцать семь лет до того.
Роллан писал 7 августа 1942 года:
«Мой дорогой Луи — стоит дожить до старости, если находишь в конце пути потерянного друга! Мне вас часто недоставало! Кто еще хранит в памяти столько общих переживаний? И сколько было еще потом переживаний, которые не с кем было разделить… Есть о чем поговорить. Но когда это нам удастся? У меня нет никакой возможности попасть в ваши края. Мне нельзя выезжать из моей зоны. Я прижат к моей скале. Иногда удается разве только выпорхнуть в Париж, где я снова снял антресоли на бульваре Монпарнас, 89, возле церкви Нотр-Дам де Шан. Да и туда становится все труднее добираться из-за общих помех в передвижении и потому, что мне самому тяжело путешествовать. Не выберетесь ли вы в Везеле? Мы будем рады вас видеть, жена и я (ведь у меня есть теперь доблестная спутница жизни, которая разделяет мою судьбу, хорошо оберегает меня и управляется и с тяжелой работой в саду — помощников нет — и с умственными занятиями… Я читаю ей нашего старого Пеги, о котором пишу книгу)».
8 января 1943 года Роллан, поздравляя Жилле и его семью с Новым годом, снова рассказывал о себе:
«У меня нет родного сына, но есть приемный сын (есть ли он у меня еще?), красивый и славный юноша, умный и честный — я очень люблю его, и вот уже три года ничего о нем не знаю: ему повезло, к моей зависти, он нашел радость жизни в математике, как я в музыке… Заканчиваю вчерне моего огромного «Пеги». Наберется на два тома. Еще месяца три потребуется, чтобы все закончить и упорядочить. Нелегкий будет труд — переписывать его набело. Мои рукописи становятся неудобочитаемыми из-за обилия добавлений и поправок; а мое зрение, увы! Мое верное, хорошее зрение дрогнуло, оно грозит вовсе отказать. А лечиться здесь невозможно. И путешествовать тоже невозможно в это скверное время года…»
После того как Роллан перенес тяжелое воспаление легких, он писал (1 апреля 1943 года):
«Дорогой друг, вот я и возвращаюсь к жизни: мне снова разрешено взять в руки перо. Выздоравливаю медленно и осмотрительно. Провожу часть дня, сидя в кресле, — но из комнаты еще не выхожу. При каждом движении начинаю задыхаться; потребуется еще время, чтобы сердце пришло в порядок — если оно вообще придет в порядок… Принимаюсь опять за своего «Пеги»! Но одному Богу известно, когда он сможет увидеть свет!..»
2 июня Роллан снова писал: «Заканчиваю огромный комментарий к «Пеги», нить которого была, к моей досаде, прервана болезнью. Но так или иначе, публиковать его в нынешних обстоятельствах — невозможно».
Луи Жилле умер летом 1943 года. А книга Ромена Роллана о Пеги была сдана в печать уже после освобождения Франции.
3
В начале 1944 года — 1 февраля — Роллан написал в Париж старому знакомому из круга «Двухнедельных тетрадей» С. Карре:
«…В течение пяти лет я живу обособленно на моей скале, вместе с моей доброй женой, которая в прошлом году вырвала меня у смерти (я совсем умирал ровно год назад). Связи с внешним миром почти что отрезаны. Вдоволь и времени, и тишины, чтобы работать. Я закончил три тома исследований о Бетховене, из которых два (о 9 симфонии и о последних квартетах) уже вышли, и большую книгу о Пеги, которая передана издателю, но не сможет выйти, пока не наступит мир. Я написал несколько книг Воспоминаний (но не в своеобразной манере «Внутреннего путешествия», а скорее в духе исторического повествования). Я подошел к периоду после 1900 года, — я, собственно, уже затронул его в моем «Пеги». Мне еще нужно несколько лет, чтобы вызволить то, что прячется
