Ромен Роллан - Татьяна Лазаревна Мотылева
В музыке Бетховена, утверждает Роллан, есть и лирическое самораскрытие и пафос борьбы. Одно не исключает другого. «Он творит, с одной стороны, для себя, осуществляя свои заветные мечты (за Бетховеном последуют, если смогут, немногочисленные родственные ему души!); с другой — для всех людей, для миллионов оды «К радости» и большие симфонии. Но и в том и в другом случае, будь то монументальные фрески или тайные исповеди, он никогда не поддается душевному смятению, разум его всегда во всеоружии…» «Вот почему Бетховен, единственный из всех музыкантов, достиг в своих симфониях самого величественного и вместе с тем самого простого стиля, созданного для народов, для их битв, для их побед, для их игр и их залитых огнями празднеств, а в камерной музыке с предельной выразительностью передал раздумье души, углубленной в себя, которая мечтает и возносит молитвы в полумраке катакомб».
По мысли Роллана, Бетховен ближе к современной эпохе, чем к своей собственной, ибо его гений смотрел далеко в будущее. Он оставил людям «бессмертное свидетельство о великой Мечте, всегда таящейся в сердцах людей, — мечте о царстве божьем на земле, основанном на братстве, справедливости и радости».
В финале своего большого труда Роллан, повторяя, как бы стягивая в один узел те идеи-лейтмотивы, которые утверждались в предыдущих частях (которые намечались еще в маленькой «Жизни Бетховена», в 1903 году), напоминает о коренных творческих принципах великого композитора. По мысли Бетховена, музыка — это «столь необходимое для счастья народов искусство»; отвергая искусство примитивно назидательное, подчиненное утилитарным требованиям, он, по собственным словам, «с неослабевающим рвением служил бедному, страждущему человечеству», «будущему человечеству». Одиннадцатилетнего Листа Бетховен напутствовал: «Нет ничего выше и прекраснее, чем давать счастье многим людям…» Роллан говорит о том, как автор Девятой в зрелые годы преодолевал «украшательство», отчасти свойственное его ранним произведениям, и приходил к «прекрасной наготе», строгой ясности языка. «Те, кто усвоил это из музыкального евангелия Бетховена, не могут уже вынести лжи ни в искусстве, ни в жизни. Бетховен учит прямоте и искренности».
Весь монументальный труд Ромена Роллана о Бетховене проникнут духом демократии и гуманизма. Он весь, от начала до конца, принципиально враждебен фашистскому варварству (этого не поняли цензоры, которые в 1943 году разрешили к печати «Незавершенный собор»).
Вместе с тем у Роллана постепенно созревало желание — взяться за вещь, имеющую более прямое отношение к современности, к ее острым вопросам, чем исследование о Бетховене. Так возник замысел биографии Шарля Пеги.
На этот замысел Роллана отчасти натолкнула продолжавшаяся им работа над «Воспоминаниями». Доведя изложение до 1900 года, он исподволь перечитывал старые документы, письма, журналы, чтобы воскресить в своей памяти атмосферу начала века. Он еще раз убеждался, насколько неотделимо связан большой период его жизни — от первой постановки драмы «Волки» и до завершения «Жан-Кристофа» — с «Двухнедельными тетрадями», с Шарлем Пеги и его окружением.
Имя Пеги, его наследие приобрели в годы войны новую актуальность. О нем то и дело вспоминали в оккупированной Франции, о нем говорили, писали, спорили. Религиозность Пеги, его привязанность к патриархальным традициям старины, его нападки на буржуазную демократию справа — все это стало предметом спекуляции со стороны литераторов-коллаборационистов. Нашлись охотники представлять Пеги идеологом «христианского расизма» и чуть ли не предшественником предателей из Виши. Мистерия Пеги о Жанне д’Арк в угоду гитлеровским оккупантам трактовалась как произведение, в первую очередь направленное против Англии: при этом намеренно упускалось из виду, что главное В этой мистерии — пафос национальной независимости, защиты Франции от иноземных захватчиков, каких бы то ни было.
Французские патриоты, деятели Сопротивления не могли в условиях оккупации высказать в легальной печати своего мнения о Пеги (уже после освобождения Франции появилась брошюра «Два французских голоса — Шарль Пеги, Габриель Пери», где певец Жанны д’Арк поставлен рядом с известным коммунистическим деятелем, героем Сопротивления; Роллан успел одобрительно сослаться на эту брошюру в примечании к своему труду). Однако уже в годы войны наследием Пеги, его личностью заинтересовались и те прогрессивные литераторы, которые ранее относились к нему неодобрительно или равнодушно. Он звал на подвиг во имя Франции, он пошел на бой и погиб во имя Франции. И в этом смысле его память была дорога тем французам, которые сами были готовы отдать свою жизнь ради избавления страны от гитлеровского ига.
Роллан с сочувствием приводит слова Пеги: «В дни войны я принимаю всякого, кто не сдается, кто бы он ни был, откуда бы ни пришел, какова бы ни была его партия. Пусть он не сдается. Это все, что я от него требую». Образ писателя-патриота становится под пером Роллана знаменем единения всех здоровых сил страны, всех честных французов, верующих или неверующих, по-разному мыслящих, — во имя борьбы с фашистскими захватчиками.
Роллан вовсе не намеревался делать из Пеги своего рода икону. Он не намеревался умолчать — и не умолчал — о своих серьезных разногласиях с Пеги, наметившихся еще в самом начале их сотрудничества. Он вспоминает: «Мы были честными союзниками. Но мы были не в одном полку». Однако тут же добавляет: «Мы оба одинаково пламенно желали справедливости, правды, чистоты».
Труд Роллана о Пеги построен как серьезное исследование, богатое фактами: страницы личных воспоминаний, написанных в живой повествовательной манере, чередуются с разборами с Линений Пеги, обширными историческими экскурсами. Отчасти уже сам этот документальный, исследовательский характер работы предохранял автора от субъективного, идеализирующего подхода к своему герою.
Роллан не ставит себе целью оправдать все поступки и высказывания Пеги; он, например, осуждает Пеги за его яростные нападки на Жореса. Однако на первый план его труда выдвигается моральный облик Пеги, его несгибаемость, душевная стойкость. По мысли Роллана, человек, нравственно чистый и цельный не может принадлежать к лагерю реакции, даже если он в каких-то своих мыслях и высказываниях и соприкасается с ним. Значит, нельзя — как бы ни были серьезны ошибки и заблуждения Пеги — отдавать его современным мракобесам.
На этой основе и строит Роллан свой анализ мировоззрения и творчества Пеги. Да, Пеги был религиозен, но его вера имела мало общего с католической догмой, он не раз критиковал — подчас весьма остро и зло — христианскую церковь. Да, любовь Пеги к Франции в последние годы его жизни приобретала оттенок националистической исступленности, побуждала его высокомерно и неприязненно относиться к другим
