Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов
Неожиданно образовавшееся свободное время было использовано с большой пользой для самообразования. Получив разрешение на выезд за границу, двадцатидвухлетний Милюков отправился в Италию для знакомства с культурно-историческим наследием Античности и Возрождения. Любопытны впечатления юного западника от первой встречи с «живым Западом». Европа поразила Милюкова уже в Варшаве: «Варшава, при проезде с вокзала на вокзал, показалась мне, по сравнению с Москвой, настоящим европейским городом – первым, который я видел…» Еще больше его восхитила Вена. «Я потом много раз бывал в этой красивой столице, – вспоминал Милюков. – Но тогда восторг мой достиг высшей точки. Мне казалось, что лучше этого я уже больше ничего не увижу. Мы остановились в отеле „Метрополь“. Этот сравнительно скромный отель мне представился верхом комфорта и роскоши. А венский кофе с нетонущим куском сахара на сливочной пенке и с непременным стаканом ледяной воды!»
Италия дала богатую пищу для ищущего ума: мемуары Милюкова говорят о его редкой увлеченности и работоспособности. Заложенное тогда культурное знание прочно вошло в интеллектуальный арсенал будущего политика. Много позже коллеги Милюкова по редакции кадетской газеты «Речь» запомнили, например, такой эпизод. Летом 1911 года из парижского Лувра была похищена знаменитая «Джоконда» Леонардо да Винчи. Редактор художественного отдела литератор и искусствовед А.Н. Бенуа был тогда за границей, и кто-то предложил обратиться к главному редактору – Милюкову. Вечером статья была готова; вернувшийся вскоре Бенуа долго не хотел верить, что текст принадлежит Милюкову, а не крупному специалисту по истории искусства Возрождения.
Вернувшись после первого заграничного путешествия на четвертый курс университета, Милюков углубился в изучение русской истории. По окончании учебы он был оставлен при кафедре В.О. Ключевского для подготовки к профессорскому званию. В 1886 году он становится приват-доцентом, а в 1892 году успешно защищает магистерскую диссертацию о государственном хозяйстве России в эпоху Петра Великого. Окончательное профессиональное признание принесли Милюкову трехтомные «Очерки по истории русской культуры» (1896–1903).
В своих работах Милюков-историк пытался найти и сформулировать баланс между безусловной верой в европейский универсализм и пониманием очевидной русской особости перед лицом классической Европы. Очень скоро его исторические штудии пронзила идея о том, что Россия должна и способна войти в Европу, но траектория русской европеизации будет не вполне классической. Если внимательно вчитаться в милюковские «Очерки русской культуры», написанные еще на рубеже столетий, становится очевидным, что уже тогда главными для Милюкова стали вопросы о том, как возможно в России формирование европейской политической культуры и кто способен стать эффективным субъектом европеизации страны. Отсюда его пристальное внимание к фигуре главного «русского западника» – Петра Великого. Милюков, профессионально изучавший историю Петровских реформ, оказался в числе немногих ярких критиков Петра с позиций… самого европеизма.
Петровский «европеизм», с точки зрения Милюкова, слишком импульсивен и эмоционально окрашен, а потому формален и неглубок. Придворные интриги, тревожная обстановка детства выработали в молодом царе, с одной стороны, «замечательное уменье притворяться, которому не раз удивлялись иностранцы», а с другой – «непобедимое недоверие к искренности его окружающих»: «Эта благоприобретенная черта не позволяла Петру до конца жизни ни на кого ни в чем положиться и приводила к тому же, к чему и врожденная живость характера: к желанию, превратившемуся в потребность, самому все делать, входя в самые мелочные детали каждого дела…» По мнению Милюкова, Петр оказался в заколдованном круге: ценя в людях прежде всего абсолютную личную преданность, он имел очень ограниченный кадровый выбор и «ни на один сколько-нибудь ответственный пост не мог посадить лицо, действительно подходящее, а назначал фигурантов, ничтожества, не имевшие никакого понятия о деле…». Оборотной стороной такого положения вещей было полное равнодушие ближайших сотрудников Петра к глубинному содержанию того дела, которым они были вынуждены заниматься: «Чем их положение становилось прочнее и обеспеченнее, тем сильнее обнаруживалось, что они преследуют только личные, своекорыстные интересы». По существу, эти «сподвижники» оказались такими же врагами реформ (первые же послепетровские годы это окончательно подтвердили), как и те, которых царь надеялся победить назначением доверенных лиц. Вокруг максималиста Петра образовалась пустота, и сам он становился «все более анахронизмом среди сотканной им же паутины нового житейского церемониала»: «Окружающие утомлялись от этой необходимости быть вечно настороже… В конце концов против царя составился какой-то молчаливый, пассивный заговор…» Вывод Милюкова таков: «При полном отсутствии той междуклеточной ткани социальных отношений, которая вырабатывается культурным процессом и одна может обеспечить непрерывность социального действия… Петру поневоле приходилось верить в одного только себя и полагаться лишь на собственные силы».
Убежденный европеист, Милюков был, однако, очень далек от тотальной критики петровской «полувестернизации». Да, Петр во многом ограничился лишь внешним подражательством Западу, но эта «внешность» (одежда, жилище, церемониал), согласно Милюкову, – «важнейшие части немого языка культуры». Бытовой, формальный европеизм – низший, но обязательный этап взращивания европеизма содержательного, необходимый пролог к постановке главного вопроса: как сформировать в России эту искомую русско-европейскую «междуклеточную ткань социальных отношений».
Уже в ранних «Очерках» у Милюкова-историка зарождается мысль о приоритетности создания в России европейской политической среды. «России не хватает политики», полагает Милюков, и в первую очередь ее важнейшего элемента – идейного плюрализма и развитого парламентаризма, опирающихся на либеральное законодательство. Но кто способен в самодержавной стране эффективно бороться за конституцию, демократию и парламентаризм?
Развенчивая преобразовательный пафос героя-одиночки, Милюков вообще считал крайне ограниченными возможности в России «модернизации сверху». Ведь государство и бюрократия в России явились не естественным продуктом общественного договора сословий, а искусственным, автономным от общества всеподавляющим образованием. А в условиях, когда обратная связь с общественными интересами сведена до минимума, правящая бюрократия оказывается совершенно нечувствительной к социальным потребностям.
Скептически оценивает Милюков и модернизаторский потенциал российского дворянства как сословия. В отличие от западной аристократии, прошедшей долгую школу борьбы за личные права и свободы, русское дворянство было привилегированным лишь в той мере, в какой было служилым сословием. Отмена обязательности государевой службы при Екатерине дала толчок не столько к развитию сословной самостоятельности и корпоративного духа дворянства, сколько к еще большей политической апатии.
Нет в России и традиционного для Запада «третьего сословия», сословия горожан. В отличие от Запада, где рост городов был следствием внутреннего развития экономической и промышленной жизни, в России город был не автономной, эмансипированной от верховной власти, а, напротив, максимально зависимой
