Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов
В развернувшейся в либеральной среде дискуссии относительно «завоеваний и заслуг революции» Павел Долгоруков подвергал сомнению попытки отделить «эксцессы большевизма», с которым связывались явления анархии, бунтарства, демагогии, от собственно революции. С его точки зрения, на всех стадиях революции можно было проследить действие разрушительных тенденций. Завоевания революции, по его словам, «тонут в массе вреда и бедствий, причиненных народу и государству»; «экономическая, культурная и моральная разруха» на долгое время не даст возможности воспользоваться никакими завоеваниями. Единственным безусловным «завоеванием революции» он называл «исцеление от народническо-социалистической маниловщины».
Новым взглядам Павла Долгорукова вполне соответствовали решения Екатеринодарского (июнь 1919 года) и Харьковского (ноябрь 1919 года) совещаний партии. Принятые на них резолюции поддерживали военную диктатуру, которой предоставлялись особые полномочия по осуществлению «исторической задачи объединения России, восстановлению разрушенного аппарата власти» и «водворению социального мира». Правда, многие кадетские лидеры (И.И. Петрункевич, М.М. Винавер, П.Н. Милюков и др.) критиковали эти решения как «отступнические», «порывающие с прошлым партии».
Действительно, кадетские совещания ревизовали программные положения партии по национальному и аграрному вопросам; они провозгласили декларации Колчака и Деникина «руководящими началами общенациональной платформы». По мнению Долгорукова, эти явные подвижки были лишь временными отступлениями, вытекавшими из чрезвычайных условий Гражданской войны. В подтверждение правоты резолюций юго-восточных конференций Долгоруков ссылался на аналогичные решения сибирских, закавказских кадетов, а также областных комитетов в Одессе и Киеве, что должно было свидетельствовать о единстве и согласованности кадетской платформы на всей «несовдеповской территории». Ему казалось, что, находясь в России, в самой гуще событий, он яснее видит существо происходящего и способен вместе с единомышленниками наметить для партии адекватную линию поведения, в то время как его критики в Париже слишком оторвались от российской действительности и проповедуют взгляды, не соответствующие конкретной ситуации и условиям «междоусобной борьбы». Он старался не замечать, что предлагаемая им политическая линия превращала кадетскую партию в «политическое прикрытие» военной диктатуры, делала партию ответственной за политические ошибки, допускавшиеся военным режимом.
Уязвимость новой позиции своей партии периода Гражданской войны Павел Долгоруков так и не признал – ни тогда, ни позднее в эмиграции. Он не мог согласиться с утверждением Милюкова, что одной из причин провала Белого дела явились грубейшие ошибки политического курса, в том числе и забвение демократических принципов в деле государственного управления, решения аграрного и национального вопросов. Долгоруков полагал, что истоки поражения коренились в военных неудачах, неспособности администрации отладить исполнение своих ключевых функций (снабжение армии, наведение порядка в тылу и т. д.), а также в отсутствии мощной «общественной подпорки» военному режиму, над созданием которой он безуспешно бился все три года Гражданской войны. Он с горечью констатировал проявления индивидуализма, а зачастую и просто шкурничества в поведении ранее, казалось бы, политически сознательных общественных деятелей, которые вместо борьбы за «воссоздание родины» занялись личным обустройством.
Для самого Павла материальные блага потеряли всякую ценность. Князь ходил в пиджаке, сшитом из дерюжного мешка, в сапогах, зашнурованных белыми тесемками, которые подкрашивались черными чернилами. Заполнявшая его дни партийная и общественная работа была вся без остатка подчинена нуждам Белого движения. Однако если допустить, что аскетизм и подвижничество Долгорукова в чем-то сродни донки-хотству, то ставшие его ветряными мельницами «обывательская апатия» и «гражданское дезертирство» так и остались непобежденными врагами. На созываемые им публичные собрания, посвященные «подвигам фронта» и «задачам тыла», приходила немногочисленная публика. Сидя в шубах в нетопленых залах, она «плохо согревалась пламенными призывами подпереть фронт». А рядом светились вывески кабаре, владельцы которых не могли пожаловаться на недостаток посетителей и отсутствие тепла.
С поражением Деникина партия кадетов, представители которой занимали многие посты в администрации генерала, оказалась фактически не удел; многие из них в ходе эвакуации из Новороссийска покинули Россию. Окружение нового главнокомандующего, генерала Врангеля, составляли иные люди. Но Павел Долгоруков решил остаться на родине. На французском дредноуте он добрался до Феодосии, оттуда переехал в Севастополь. В письмах к однопартийцу Н.И. Астрову он называл себя «бренным остатком общественности в бренных остатках России». Задачи, которые он ставил перед собой, оставались прежними: всемерно укреплять борющуюся с большевизмом власть, оставаясь на выработанной в Екатеринодаре и Харькове позиции поддержки национальной диктатуры; оказывать максимальную помощь армии.
Павла Дмитриевича нисколько не уязвляло то, что кадеты не были допущены до министерских постов в правительстве Врангеля. Главным для партии, по его убеждению, должно было быть не честолюбивое желание играть непременно «видную политическую роль», а работать «хотя бы на скромном деле для воссоздания Родины». Не «навязываться» власти, а выполнять свой долг – служить опорой государственному порядку, вести «созидательную общественную работу», пусть даже на должностях «хотя бы третьестепенных». Поэтому он адресовал свои «горькие упреки» либеральной русской общественности, и прежде всего однопартийцам, покинувшим Россию. «О России забыли», – с болью писал он. Уехавшие однопартийцы предпочитают «политиканство в заграничных центрах» и «более удобную, комфортную и спокойную жизнь за границей» – «дыму и чаду отечества». Он настойчиво звал их в Россию, жаловался на «страшное безлюдье».
Впрочем, призывы Павла Дмитриевича особого действия не оказывали. Партийцы слали письма, в которых выражали восхищение его стойкостью, славословили по поводу его «подвига», «рыцарства», но не приезжали. Долгорукову же собственная роль представлялась много будничнее; он не видел в своих поступках никакого геройства. Он писал: «Мне просто гораздо приятнее быть здесь. Легче, радостней, если бы не было парадоксально – веселей…» Он знал, что нужен в Крыму, и, кроме того, пока под его ногами была родная земля, оставалась надежда на поворот к лучшему.
Хотя должность Долгоруков занимал небольшую (он сотрудничал в агитационном отделе политической части врангелевского штаба), он был одной из ключевых и наиболее авторитетных фигур крымской общественности. Павлу Дмитриевичу пришлось везти тяжкий воз каждодневных организационных, пропагандистских и иных забот. Он наладил в Севастополе работу местного кадетского комитета, возглавил внепартийное Объединение общественных и государственных деятелей, которое развивало идеи Национального центра, был председателем Общества добровольных отрядов. Жизнь Долгорукова в Севастополе была нелегкой: бытовая неустроенность, безденежье, подчас полуголодное существование. Он сильно похудел, обносился, но тяготы и лишения не могли поколебать его решимости оставаться при армии на последнем клочке русской земли. В числе последних он эвакуировался из Крыма на том же французском дредноуте «Вальдек Руссо».
Пережить трагедию эвакуации, крайнюю нужду первых месяцев эмигрантского житья в Константинополе (как говорил Павел Дмитриевич, «корявость личного положения») он смог, черпая силы в привычной общественной деятельности. Долгоруков сразу же активно включился в работу местного кадетского комитета и отделения ЦК. Был избран также членом Политического объединенного комитета, выполнявшего функции представителя общественности во взаимоотношениях с генералом Врангелем и его администрацией. Помимо глубокого сострадания к бывшим защитникам Крыма, его тяга к
