Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Несмотря на неоднократные попытки старших товарищей, которые, окончив гимназию, считали для себя необходимым приобщиться к революционному делу, я не входил ни в один нелегальный кружок. Здесь не играла роль боязнь опасности, с которой сопряжено было состояние в нелегальном кружке. Для меня неясна была самая идея революции как результата классовой борьбы. Добросовестно анализируя мое настроение в юношеские годы в связи с моими политическими и общественными наклонностями в течение всей моей общественной и политической жизни, я должен сказать, что я лишен был от природы, по своим душевным свойствам, того, что нужно для революционного борца. Пройдя через тяжелое детство, я вынес из него нетронутым унаследованный оптимизм моего отца, некоторый романтизм и абсолютную ненависть к насилию как к таковому, независимо от той цели, для которой оно употребляется. Вид крови приводил меня в нервное содрогание. Я не мог присутствовать при резке птиц, а человеческая кровь вызывала во мне прямо ужас, непосредственную физическую боль. С представлением о революции в моем уме связывались ужасные картины террора в Великую французскую революцию. Сквозь насильственный переворот ужасающе сверкал блеск топора гильотины. Изо всего этого я вынес веру в эволюцию, и эта вера внушалась мне верой в силу духа и конечное господство этических начал. Я жил идеей истинного мессианства, внушенного мне моей страстной любовью к пророкам. Только это направление дало мне возможность выйти из печальных условий моего детства и раннего юношества с неповрежденной душой, и этим своим свойствам я оставался верен всю мою жизнь. Эти идеи даже в смутном сознании шестнадцатилетнего юноши были несовместимы с проповедью революционных кружков, отвергавших индивидуализм и проповедовавших социальное нивелирование. К этому надо добавить, что я, как никто из моих сверстников-товарищей, был поглощен работой для пропитания моей семьи. Неудачи отца продолжались, ему перепадали лишь редкие, незначительные и совершенно случайные заработки. Вся семья жила на моем иждивении. Я зарабатывал, трудясь ежедневно от 3 часов дня до 11 вечера, помимо школьных занятий с 9 до 3 часов дня, и поэтому был физически лишен возможности отдавать время общению с товарищами и друзьями, выражавшемуся тогда, как и потом, даже и ныне, в бесконечных спорах. Меня нисколько не огорчило, когда один раз, в товарищеском споре о социализме как необходимом спутнике политического прогресса, один из мрачных членов какого-то кружка, экстерн, злобно обозвал меня человеком буржуазного настроения и эволюционистом.
Здесь я не могу не рассказать об одном эпизоде, который едва не отразился печально на всей моей судьбе и только благодаря директору гимназии Шафранову, проявившему большую сердечность, не повел к действительно тяжелым для меня последствиям. Я был в переписке с одним из окончивших раньше меня гимназию и поступивших в Киевский университет, сыном зажиточных родителей в Кременчуге. Он был членом народовольческого кружка и не терял надежды завербовать и меня в революционные борцы (сам он тоже не оказался «борцом», как это выяснилось впоследствии). Он иногда в переписке прибегал к химическому способу письма или к запискам, заделанным в переплет пересылаемой по почте книги. В одном из таких писем была речь о сборе денег, В другом письме, неконспиративном, он мне сообщал о бедственном положении одного из неудачников-экстернов, провалившихся на экзамене зрелости: это был добрый малый, которого мы все любили, человек недалекий и в крайней нужде. Мой корреспондент просил собрать немного денег в помощь этому неудачнику. Было это летом 1880 года, когда я перешел в 7-й класс. В один прекрасный день, когда я был по обыкновению на уроке, явился ко мне домой наш классный надзиратель с поручением немедленно доставить меня на квартиру директора гимназии. Моя мать пришла в неописуемое волнение. Меня разыскали, и я отправился на квартиру директора гимназии. Усадив меня, он с неподдельной добротой и участием стал говорить мне о том, что он осведомлен о моей жизни, знает, что я своим трудом содержу всю семью, знает и ценит мои нравственные качества и был бы истинно огорчен, если бы со мною случилось несчастие — оказаться замешанным в каком-нибудь «нигилистическом деле», — и спросил меня, с кем я нахожусь в переписке и что составляет предмет нашей корреспонденции. Спрашивает же он потому, что местная жандармская власть получила сведения, будто я состою в конспиративной переписке и будто мне поручено собрать деньги для революционных кружков, и только благодаря его, директора, вмешательству, я пока не арестован. Я объяснил директору, что ни к какой конспиративной группе не принадлежу, что действительно веду корреспонденцию с некоторыми старшими соучениками и что в одном из писем была речь о деньгах для оказания помощи бедствующему товарищу. Шафранов послал меня отыскать это письмо. К несчастью, я письма не нашел, но директор заявил, что он мне верит и постарается убедить жандармского полковника оставить меня в покое. Я был спасен от ареста.
В области еврейского вопроса для еврейской молодежи, в частности, для того небольшого кружка, центром которого состояли Бранд и я, никакой специальной задачи не ставилось. Еврейская среда была нам ближе, и потому мы обнаруживали естественный интерес к маленьким проявлениям местной еврейской общественной жизни, хлопотали об устройстве столовой для бедных, критиковали состояние больницы и агитировали за принятие мер к улучшению его. Тогда еще не было в моде устраивать благотворительные спектакли и танцевать на балах в пользу нуждающихся учащихся. Да таких среди учащихся почти не было, во всяком случае они не составляли отдельной категории. Понятие «нуждающийся» еще не связывалось с представлением о студенте, как это случилось уже в ближайшее, последующее за описываемым время, когда в гимназии стали устремляться обширные слои еврейского юношества. Но, как я отчетливо припоминаю, в нас уже и тогда происходило внутреннее брожение, мы смутно предчувствовали
