Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
Я родился в шахтерской Юзовке. Сегодня это крупнейший из городов страны — Донецк, с гигантской промышленностью и почти миллионным населением. А в те времена Юзовка была небольшим местечком, немощеными тротуарами, редкими извозчиками и «чудом XX века» — киноиллюзионом, где по воскресеньям за пятак показывали «туманные картины» с ошеломляющими названиями: «Ночь кровавой любви», «Туз пик, или Как обольстить красивую женщину!» — драма в четырех частях с прологом и эпилогом.
В сущности, это был рабочий поселок при железоделательном заводе «Новороссийского общества». Фактическим хозяином завода был англичанин Джон Юз.
Мои родители — выходцы из крестьян Орловской губернии Болховского уезда. Отец из деревни Пально, мама из соседней — Бабенки. Отец еще в молодости бросил крестьянство, подался из голодных мест в «хлебные края», уехал в Донбасс на заработки, да так и остался там навсегда.
Мне рассказывали, что он первое время скитался по шахтам, рубил уголь обушком, таскал «санки», согнувшись в три погибели в темном подземном забое. Потом стало невмоготу, и он бросил шахтерскую каторгу. За взятку артельщик помог наняться на завод к Джону Юзу. Поначалу отец подвозил к доменным печам сорокапудовые тачки с рудой. Потом, он, как все русские крестьяне, умелец на все руки, овладел профессией каменщика по кладке огнеупорных печей: доменных, мартеновских, коксовых и прокатных. Специальность эта была огневая, отчаянная и опасная, особенно во время ремонта печи на ходу, когда требовалось заделать прогоревший свод, стоя над огнедышащей и кипящей печью. Были нередки случаи, когда ремонтные рабочие обрушивались в кипящий металл.
Отец еще в деревне окончил церковноприходскую школу, что равнялось примерно двум классам начальной школы. Но я хорошо помню, как за отцом ночью присылали из цеха нарочного, точно за доктором к больному. Никто так умело не мог ликвидировать аварию на печах. Отец был тем мастером из народа, чьи славные дела остались на земле безымянными.
Первое время отец с матерью Александрой Афанасьевной жили на Собачевке. Обошла история эти горькие селения рабочей бедноты. Наряду с землянками там стояли казенные дома, так называемые балаганы, где на двухэтажных нарах ютились холостяки вперемежку с семейными. Землянки и балаганы стояли так близко к террикону Центральнозаводской шахты, что глыбы породы, кубарем летящие с откоса сыпучей горы, закатывались на середину улицы или во двор и лежали там годами. Ядовитый серный дым от коксовых батарей окутывал поселок, где дети играли вместе с собаками, и ни одного деревца не росло в том поселке.
Не знаю точно, где именно родился я: в заводских балаганах или в своей, отцовской землянке, которую он построил своими руками в степи, в отдалении от завода, по соседству с селом Семеновка. Помню низкий потолок, побеленный крейдой[14], и забитый в потолок железный крюк для «колыски» — так по-местному называлась люлька. Позднее, когда я уже стал ходить, брат Ваня, запрягшись веревками, катал меня в этой люльке по земляному полу и по двору.
Между окраиной Юзовки и Рыковкой было версты две степью. Город и рудник разделяла балка, по которой протекала мелкая речка Кальмиус. В ней водились одни лягушки да пескари. Ребятишки переходили речку вброд, почти не засучивая штанов.
Знойный день начала июня. Я стою на берегу речки моего детства. Все похоже на то, как было раньше, и непохоже. Лет этак пятьдесят назад был здесь мостик на деревянных сваях по дороге на Макеевку. Ездили по мостику грабари на тряских колымагах, брели шахтеры с обушками на плечах. На лугу возле речки пестрели палатки цыганского табора, а вокруг плескались гуси, и зеленые берега были усеяны белым пухом.
Нынче здесь гигант мостище! Он похож на Дворновый мост через Неву. Гранитные быки держат на своих плечах целую улицу, окаймленную бетонными колоннами с матовыми шарами фонарей.
Огромное водохранилище раскинулось на месте речки Кальмиус. Там, где была деревня Семеновка, теперь разлилось необъятное водное пространство. На горе за Семеновкой поднимается к облакам великан-гора. Это террикон старой шахты, окруженный маленькими терриконами новых шахт.
По водохранилищу от моторной лодки расплываются невысокие зеленые волны. Чайки-рыбалки молнией проносятся над водой. Берега покрыты яркой, будто новенькой, весенней травой, а в садах — куда ни глянь — белеют кроны зацветающих акаций.
По мосту мчатся автомашины с кирпичом, станками, стеклом, какими-то ящиками, углем, известью, длинными сизыми прутьями стального проката, проплывают троллейбусы, идущие из города на Калиновку.
Четверо ребятишек, один за другим, нырнули в воду и устремились вплавь к гранитным быкам моста. Впереди вожак в мокрой кепке, надетой козырьком назад. Вожак плывет «по-модному», стилем брасс, остальные по-ребячьи, вразмашку, так, что над водой виднеются только лица да взмахивают руки. Ребята подплыли к мосту. Первый уже вылез, прислонился спиной к граниту и греется на солнышке. Один за другим вылезают и остальные.
Что же тут необычного, в этой простой житейской картине? Почему к горлу подступили слезы и так радостно и грустно от нахлынувших воспоминаний? Не сам ли я так же плавал в степных ставках с моими сверстниками — ребятами шахтерской окраины, лазил по колено в воде вдоль берега, вылавливая в норах замшелых раков. И волнуюсь я потому, что приехал в свое детство, где все знакомо: и молодая весенняя полынь с горьким привкусом, и камни, по которым ступала моя босая, покрытая цыпками детская нога...
Из Москвы ко мне приехал старый институтский товарищ, известный и любимый в народе поэт Сергей Васильевич Смирнов. Он по пройсхождению ярославец и крымчанин. И мне хочется, чтобы мой гремящий индустриальный край понравился ему. Мы идем по улице моего детства, которая доныне сохранила в себе что-то юзовское: посыпана жужелицей, у калиток деревянные лавочки, возле дворов палисадники с красными или белыми мальвами, с ушастыми зелеными подсолнухами. Юзовчане до сих пор называют свою улицу по-старому — Пятнадцатая линия, хотя она давно переименована.
Для меня здесь все до краев наполнено воспоминаниями. Вот землянка, в которой я родился. От саманных кирпичей пахнет сыростью, а над черепичной крышей, как в детстве, склонила цветущие нежные гроздья белая акация, посаженная, когда еще мама была жива.
Мама... Я смутно помню ее.
Мне не было и девяти лет, когда она умерла. Но и теперь комок подступает к горлу, когда я думаю о ней. И что это за сила живет во мне с детства, сила несказанной нежности к матери, когда, кажется, отдал бы
