Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
Мы вернулись глубокой ночью и, к радости, узнали, что Николай Николаевич нашелся.
На другой день Николай Николаевич стал героем дня. Все спрашивали у него, как он себя чувствует, просили рассказать подробности его блужданий по лесным чащобам. Но он отшучивался, а вечером сказал мне, хитровато улыбаясь:
— Вот сколько внимания я к себе привлек! Если бы такое внимание да со стороны издательств и редакций! Приходили бы ко мне и просили: «Николай Николаевич, пожалуйста, дайте что-нибудь новенькое». Вот было бы хорошо!..
Последняя встреча
Я замечал, что Николай Николаевич все чаще бывал одиноким и даже, как мне казалось, искал одиночества. Может быть, он горевал, что круг друзей поредел, может быть, переживал какую-то невысказанную обиду или чувствовал: мало остается времени, а столько еще надо сделать... В его поведении, в тихом голосе, даже в глазах видна была затаенная печаль.
Последний год мы встречались очень редко — так невыгодно складывались обстоятельства. Мне приходилось подолгу бывать в командировках, и только редкие письма, которыми мы обменивались, выполняли роль той ниточки, которая связывала нас. Все чаще мне приходилось узнавать от других о том, где мой друг, как себя чувствует. Так однажды встретил я Сергея Обрадовича, давнего друга Ляшко, и оказалось, что он недавно получил от Николая Николаевича письмо из Крыма. Это письмо я прочитал, и случилось так, что оно сохранилось у меня поныне. Трудно передать, сколько грустной поэзии было в этом письме, точно я слышал наяву его живой голос.
«11/X г. Козы
Привет!
Был шторм 7 баллов, а у меня горит печка, норд хватает с шипом и свистом тепло через щели и двери в окне — такая музыка — внизу гремит море, дом в ветру, печка гудит, — что лучше придумать нельзя... И два полюса: выйдешь в дверь на восток — на ногах не устоишь, выйдешь в дверь на запад, завернешь за угол дома — тихо, почти печет солнце, художник (Почивалов В) пишет этюд, — садись по-стариковски на камушек, грейся, черт тебя дери! А в окно видны: влеве Ички-Даг, вправе Кара-Даг, еще правее — Хамелеон... А внизу море в пене — то синее, то сине-зеленое, то темно-синее в пятнах «барашков»... Этого не опишешь, да и не собираюсь я тебе описывать, — довольствуйся кое-как оброненными словами.
Писать тебе решил я вот почему. 8 октября я перестал ждать тебя. Собственно, даже не 8‑го, а накануне, когда уже погас свет и вызвездило. Вот тогда я, будучи все-таки честным человеком, решил отработать за тебя день... И 8‑го отработал его, т. е. сходил на море часов на 7, решив весь каменный сбор этого дня привезти тебе. Не скажу, чтоб тебе сумасшедше повезло, но все-таки очень повезло... Три четверти сбора я утром, конечно, выбросил и подарил жаждущим, но мало способным ловцам камня, — осталось в коробочке из-под красок четверть улова, — есть там значительные экземпляры и твоя коллекция украсится. Для усиления жажды и аппетита описывать твоего улова не буду.
Мои ловецкие дела я тоже не берусь описывать человеколюбия для: ты еще затоскуешь там, а к чему, — дело то ведь уже прозевано тобою... Жди меня, тогда увидишь и свой и мой уловы.
Путевка моя кончается 17—18 октября, но похоже, что я явлюсь в Москву около 1 ноября: попробую попасть в Коктебель, в крайнем случае — в Феодосию... Стоп! — пришла ватага студентов поглядеть мои камни...
Так вот: была здесь Мариэтта Сергеевна Шагинян (жила в Коктебеле) и всем, на всю округу, жаловалась на меня и ругала всячески, — чуть ли не вор и разбойник я: забрался, мол, в Козы, притаился, — в Коктебель ни ногой, всю Лисью бухту обобрал, все камни забрал, сякой-такой переэтакий... не сметь пускать его в Козы, я явлюсь (это она-то) на следующий год в мае и покажу ему камни... Вот беда — человек семь передавали мне все это с разными прикрасами. А мне она, чудачка, сказала только вот что: «Вы хорошей жизнью живете, Н. Н.: в стороне от нашей публики и камни собираете». Правда, поглядев мои камни, она вздыхала и как будто даже крякала, но ругаться не ругалась... Стоп! — на плитке задрыгал чайник...
Населяющие домик, где обретаюсь я, возвращаются с этюдов, — надо кончать...
Занимался я здесь немного общественной работой, писал мало... написал только вчерне поэму «Желанному краю — обращение». Чувствую себя хорошо, почти отлично. Ну, целую! Привет всем, кого он обрадует! Кланяйся Нику[13], ау‑у‑у!
Твой Н. Ляшко».
Последняя встреча была печальной и таила какие-то предчувствия. Николай Николаевич только что вернулся из Коктебеля, старался казаться веселым. И когда мы прощались, зачерпнул деревянной ложкой из мешочка и высыпал мне в карман камешков на память, потом помедлил и добавил еще ложку.
Кто-то рассказывал мне позже, что Николай Николаевич еще раз был в Коктебеле и даже купил себе там крохотный домик-мазанку. Жил он там в одиночестве, бродил по коктебельским пляжам, как будто искал свое прошлое...
Там и случился с ним второй удар, после которого он уже не сумел поправиться.
Даже теперь горько писать о том, как я мысленно прощался со своим другом и учителем, стоя в почетном карауле у его гроба. Он стоял в дубовом зале Дома литераторов, тихо играла музыка, и сами собой приходили слова: «Прощай, батько Ляшко, прощай. Хорошую жизнь прожил ты. И семья писателей, верным сыном которой ты был, провожает тебя в последний путь».
Кем был для меня этот необыкновенный человек — учителем? Единомышленником? Другом?
Очень хочется назвать его отцом.
ОТЧИЙ ДОМ
Кого из нас не волнуют следы детства!
