Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
У Надежды Филаретовны действительно были непростые обстоятельства – собственное здоровье, смертельная болезнь ее старшего сына Владимира, который был опорой ее и надеждой в делах по управлению принадлежавшими ей предприятиями и имениями. Были и материальные затруднения, и потери – покупка ее сыном Николем имения Копылово вблизи Каменки, по рекомендации отца своей жены Льва Васильевича Давыдова. Имение оказалось в плохом состоянии, потребовало огромных вложений. Об этом Надежда Филаретовна писала композитору:
«Я думаю, Вы помните, дорогой мой, как я не желала, чтобы он покупал имение, я находила это и слишком преждевременным и слишком крупным расходом для его средств. Но, к несчастью, Лев Васильевич ему советовал купить и даже нашел для него Копылово, и так как это согласовалось с ребяческим желанием самого Коли, то он и послушался его, заплатил за имение сто пятьдесят тысяч рублей, в котором все постройки разрушались; конечно, их было необходимо возобновить, да и все надо было завести – и скот и орудия и т. д. Ну, вот как начал строиться и устраивать имение, так и остальное состояние ушло, и такое прекрасное состояние, какое он получил из моих рук, теперь улетучилось, и мне больно, тяжело, невыносимо. Я не могу обвинять в этом Колю, потому что он был очень молод и совершенно неопытен, но я удивляюсь, что Лев Васильевич так мало заботился о благосостоянии своей собственной дочери, что мог толкнуть юного и неопытного мальчика на такой скользкий путь, как возня с имением. <…> Боже мой, Боже мой, как это все ужасно! Кладешь всю свою жизнь, все способности на то, чтобы доставить своим детям обеспеченную, хорошую жизнь, достигаешь этого, но для того, чтобы очень скоро увидеть, что все здание, воздвигнутое тобою с таким трудом и старанием, разрушено, как карточный домик. Как это жестоко, как безжалостно!»[762]
На этом переписка Чайковского и Мекк оборвалась. Еще в течение года Пахульский писал композитору о состоянии ее и делах семьи, проявляя полную осведомленность и о делах Петра Ильича, постоянно передавал приветы от самой Надежды Филаретовны и ее дочери Юлии Карловны.
Изменения отношений с Мекк продолжали гложить Петра Ильича, и в определенный момент он все же выплеснул то, что накипело, в письме Пахульскому от 6 июня 1891 года:
«Многоуважаемый Владислав Альбертович!
Получил сейчас Ваше письмо. Совершенно верю, что Надежда Филаретовна больна, слаба, нервно расстроена и писать мне по-прежнему не может. Да я ни за что в свете и не хотел бы, чтобы она из-за меня страдала. Меня огорчает, смущает и, скажу откровенно, глубоко оскорбляет не то, что она мне не пишет, а то, что она совершенно перестала интересоваться мной. Ведь если бы она хотела, чтобы я по-прежнему вел с ней правильную корреспонденцию, – то разве это не было бы вполне удобоисполнимо, ибо между мной и ей могли бы быть постоянными посредниками Вы и Юлия Карловна? Ни разу, однако ж, ни Вам, ни ей она не поручала просить меня уведомлять ее о том, как я живу и что со мной происходит. Я пытался через Вас установить правильные письменные сношения с Н[адеждой] Ф[иларетовной], но каждое Ваше письмо было лишь учтивым ответом на мои попытки хотя бы до некоторой степени сохранить тень прошлого. Вам, конечно, известно, что Н[адежда] Ф[иларетовна] в сентябре прошлого года уведомила меня, что, будучи разорена, она не может больше оказывать мне свою матерьяльную поддержку. Мой ответ ей, вероятно, также Вам известен. Мне хотелось, мне нужно было, чтобы мои отношения с Н[адеждой] Ф[иларетовной] нисколько не изменились вследствие того, что я перестал получать от нее деньги. К сожалению, это оказалось невозможным вследствие совершенно очевидного охлаждения Н[адежды] Ф[иларетовны] ко мне. В результате вышло то, что я перестал писать Н[адежде] Фlиларетовне]; прекратил почти всякие с нею сношения после того, как лишился ее денег. Такое положение унижает меня в собственных глазах, делает для меня не выносным воспоминание о том, что я принимал ее денежные выдачи, постоянно терзает и тяготит меня свыше меры. Осенью, в деревне, я перечел прежние письма Н[адежды] Ф[иларетовны]. Ни ее болезнь, ни горести, ни матерьяльные затруднения не могли, казалось бы, изменить тех чувств, которые высказывались в этих письмах. Однако ж они изменились. Быть может, именно оттого, что я лично никогда не знал Н[адежды] Ф[иларетовны], – она представлялась мне идеалом человека; я не мог себе представить изменчивости в такой полубогине; мне казалось, что скорее земной шар может рассыпаться в мелкие кусочки, чем Н[адежда] Ф[иларетовна] сделаться в отношении меня другой. Но последнее случилось, и это перевертывает вверх дном мои воззрения на людей, мою веру в лучших из них; это смущает мое спокойствие, отравляет ту долю счастия, которая делается мне судьбой.
Конечно, не желая этого, Н[адежда] Ф[иларетовна] поступила со мной очень жестоко. Никогда я не чувствовал себя столь приниженным, столь уязвленным в своей гордости, как теперь. И тяжелее всего то, что, ввиду столь сильно расстроенного здоровья Н[адежды] Ф[иларетовны], я не могу, боясь огорчить и расстроить ее, высказать ей все то, что меня терзает.
Мне невозможно высказаться, – а это одно облегчило бы меня.
Но довольно об этом. Быть может, буду раскаиваться в том, что написал все вышеизложенное, – но я повиновался потребности хоть сколько-нибудь излить накопившуюся в душе горечь.
Конечно, ни слова об этом Н[адежде] Ф[иларетовне].
Если она пожелает узнать, что я делаю, скажите, что я благополучно вернулся из Америки, поселился в с[еле] Майданове и работаю. Здоров.
Не отвечайте мне на это письмо.
П. Чайковский
Юлии Карловне поклонитесь от меня»[763].
Пахульский ответил композитору практически тут же, стараясь скрыть эмоции и подбирая слова:
«Дорогой,
