Не померкнет никогда… - Александр Павлович Беляев
— Да, уж и служба у этих летчиков! — вздохнул Клочков и, подумав, добавил: — И то сказать, кому чего нравится.
— Это верно, — согласился Ханыга. — Помню, один летчик говорил: мне лучше есть неделю не давай, дай только полетать. Ведь надо же так?!
— И я три заявления в авиационное училище подавал, — сказал неожиданно все тот же чернявый боец. — И кабы взяли, и сейчас, не задумываясь, пошел бы.
— А почему же не взяли? — удивился Кунанбаев.
— Запятые подвели, — сокрушенно вздохнул боец. — Медицинскую комиссию, физподготовку — это все запросто проходил. А как до диктанта дойдет — кол. И зачем летчикам такая грамота нужна?
Чернявому никто не успел ответить. Барбашов остановился и начал сверять карту с местностью. Потом он убрал карту в планшет и сказал:
— Я знаю, вы все устали. Я тоже устал. Но до шоссе осталось не так уж много. Надо выйти к вечеру на дорогу, и мы наверняка встретим какую-нибудь часть.
Солнце медленно поднималось над лесом. И так же медленно, набирая жар, согревало деревья, воздух, землю. Поначалу оно светило бойцам сбоку. Потом повисло над ними впереди и немилосердно слепило глаза. Каски нагрелись. Стало жарко. Барбашов почувствовал, как голова у него снова потихоньку начала наливаться свинцом. Давило виски, давило горло. Сердце билось тяжело. Каждый его удар отдавался в ушах, и от этого голову ломило еще сильней. Он пытался ни о чем не думать. Но это не получалось. Тогда он стал считать попадавшиеся под ноги цветы. Лес пестрел, как ковер. Чаще встречались полевые васильки и нежные лесные колокольчики. Мелькали белые головки дикого клевера, а по низинам и мокрым лугам золотой россыпью желтел лютик. На первых порах это помогло. И Барбашов даже испытал некоторое облегчение. Но к вечеру голову ломило уже, как в тисках. Тогда он стал думать о том, как встретит своих и на первом же попавшемся медпункте опустошит всю аптеку. Дорога была где-то совсем недалеко. Он чувствовал это и шел, крепко стиснув зубы. Каждый шаг отдавался в висках тупой болью. «Так можно и сознание потерять», — невольно подумал Барбашов и неожиданно ощутил чье-то прикосновение.
Он оглянулся. Рядом с ним, приподняв каску и напряженно прислушиваясь к тишине, стоял Ханыга. Чуть поодаль с полуоткрытым ртом застыл Кунанбаев. Лица красноармейцев были сосредоточенны.
Барбашов тоже прислушался. Но ничего не услышал. В ушах стоял звон, и все лесные звуки, сливаясь с ним, путались и мешались.
— Что? — спросил он.
— Едут! — хрипло ответил Ханыга.
— Где? — не поверил Барбашов и снова прислушался. — Совершенно оглох.
— Недалеко отсюда. За кустами, — указал на заросли орешника Ханыга.
— А если это немцы? — насторожился Чиночкин.
Барбашов осуждающе взглянул на бойца.
«Так глубоко в нашем тылу? Да еще с техникой?» — чуть было не сорвалось у него с языка. Но он вспомнил засаду под Воложином, деревню, сожженную десантом, и сказал: — Осторожность, конечно, не мешает. Иди, Ханыга, посмотри. Мы тебя здесь обождем.
Ханыга привычным движением поправил каску и нырнул в кусты. Барбашов почувствовал, как у него от волнения дрожат руки. Ему очень хотелось верить в то, что впереди движутся свои. Но прошло несколько минут, и в кустах снова появился Ханыга. Пригибаясь к земле, Барбашов шагнул ему навстречу. Нетерпеливо спросил:
— Что там?
— Немцы! — отдуваясь, выпалил Ханыга. — Шпарят на броневиках. Только пыль летит.
— Да ты не понял чего-нибудь! — не поверил ему Барбашов.
— А вон они, рядом, — махнул рукой Ханыга на кусты.
Барбашов не стал спорить и решительно шагнул в сторону дороги. За ним поднялся весь отряд. Густой орешник, надежно скрывая людей, дал им возможность подойти к самой опушке. Но еще задолго до того, как Барбашов что-либо увидел, он отчетливо и ясно услышал тяжелый гул многих машин; дрожал воздух, дрожали листья на деревьях, и тонкой, словно паутина, волной рябило воду в заросшей желтыми кувшинками небольшой бочажине.
У опушки все снова залегли. И снова от волнения на лбу у Барбашова густо выступил пот. Горячие соленые капли мутными подтеками расползались по лицу, заливали глаза. Барбашов проворно сунул руку в карман, вытащил платок и протер глаза. Вместе с платком в руке у него очутилась какая-то розовенькая бумажка. Но он не обратил на нее внимания. Шум на дороге неожиданно усилился. Барбашов раздвинул кусты малины и нетерпеливо подался вперед. Ханыга говорил правду. По дороге мелкими группами двигались немецкие танки и бронетранспортеры. Часть машин, очевидно выделенных в походное охранение или дозоры, уже ушла далеко вперед. С опушки их не было видно. Но о том, что они прошли, красноречиво говорил дымчатый султан пыли, высоко поднявшийся над дорогой.
Основные силы немцев только еще подтягивались к лесу. Барбашов без труда разглядел короткоствольные пушки тяжелых «панцирников» и черные кресты на грязно-зеленой броне автомобилей. Машины двигались с закрытыми люками, с развернутыми в сторону леса орудиями. Двигались медленно, соблюдая интервалы и, как показалось Барбашову, внимательно разглядывая каждую лощину, каждый выступ кустов, попадавшиеся им на пути. Пехоты не было видно. Но Барбашов знал, что она где-то сзади.
За танками ползли тяжелые тягачи и тащили за собой на прицепе орудия большой мощности. За орудиями двигались бензозаправщики с огромными баками, пестро раскрашенными серо-зеленой маскировочной краской.
Барбашов вдруг понял, что дальше идти некуда. Впереди, куда вел он свой маленький отряд, было все чужое… Гул моторов еще долго стоял у него в ушах, но он уже не думал ни о немцах, ни о войне. Гнетущая нечеловеческая усталость разлилась по всему его телу, и он как-то сразу занемог. Ему захотелось есть. Он опустил голову и только теперь разглядел розовую бумажку, крепко зажатую в руке вместе с платком. Это были билеты на стадион, купленные им в клубе дивизии за неделю до начала войны. В тот день футболисты Железной играли с городской командой. Барбашов собрался на матч с женой. Но неожиданно к ним ввалился сосед, заядлый рыбак, и утащил их к себе, соблазнив двойной ухой и жареной налимьей печенкой. Барбашову не хотелось обижать товарища, и билеты пропали.
Печенку жарили в масле на большой сковороде. Сковорода шипела и стреляла во все стороны колючими, как иголки, брызгами. Когда печенка была готова, ее переложили на блюдо, а на сковородке затрещал лук, нарезанный большими кругами. А от ухи густо, аппетитно пахло лавровым листом и перцем…
Воспоминание было так живо, что Барбашов невольно проглотил слюну. И тотчас иллюзия пропала. В уши снова ударил шум колонны.
