Феликс Кривин - Принцесса Грамматика или Потомки древнего глагола
— Вам не откажешь в логике, — одобрил Лаппа-Минор.
— А поднос? Он должен быть только под носом. А подвода? Исключительно под водой. А куда мы поместим подлизу? Под какую-то Лизу? Где эта Лиза? Покажите мне ее!
Никакой Лизы поблизости не было.
— Приставка, — торжественно подытожил Морф, — это часть слова, придающая ему новый смысл. Поэтому нужно хорошо вникнуть в смысл, прежде чем говорить о приставках.
— Мы все должны быть благодарны Подснежнику, — по-своему подытожила слова Морфа Лунария Оживающая.
— Может быть, ты специально ради этого оживаешь? — иронически спросила Белена.
— Да, для этого. Мне хочется сказать ему спасибо. Но я каждый раз опаздываю…
— Так стоит ли спешить, если он не хочет тебя дождаться? Только из благодарности? О, это живительное чувство благодарности! — воскликнула Белена. — Оно поднимает нас над землей и приближает к солнцу. Правда, всего на какие-то сантиметры, пустяк, который можно не принимать во внимание. Так стоит ли тянуться?
— Вот под этим я готов подписаться, — сказал Лопух и объявил свою подпись: — Лаппа-Минор, доктор философии.
— Послушайте, Лаппа, — сказал Синт, — а почему, собственно, вы Минор? Доктор философии — и Минор! Пора уже вам стать Мажором…
Морф дополнил Синта:
— Минор в переводе означает меньший, а мажор — больший. И уж если вы растете, как всякое растение, то должны расти от минора к мажору.
— Да, пожалуй, — согласился Лопух после минутного молчания. — Я и сам чувствую, что расту… Может быть, мне даже пора писать воспоминания о моем участии в войне 1812 года… вот только вспомнить бы, наступал ли я с Кутузовым или отступал вместе с Наполеоном. В научной литературе пишут, что я был занесен из России во Францию то ли на конском хвосте, то ли на поле шинели, но что это был за хвост, что это была за шинель? — доктор философии помолчал. — А что касается того, чтобы сменить Минор на Мажор, то для меня в этом нет никаких затруднений. Но дело в том, что я уже зарекомендовал себя как Лаппа-Минор, в научной литературе меня знают как Лаппу-Минор. А кто знает Лаппу-Мажор? Нет такого доктора философии!
И снова Синт вспомнил сказку, рассказанную ему в детстве, когда он не хотел заниматься синтаксисом. И он рассказал ее:
— В некоторой книге, где растут на дереве фиги, посреди страницы, которой правят царь и царица, жили-были слова, объединенные в одно предложение…
— Это какая фига? Из семейства тутовых? — поинтересовался Лопух.
— Фига — это так, присказка. А вы слушайте сказку. Итак, жили эти слова в предложении и были связаны между собой синтаксически и по смыслу. Но одному слову, — кажется, это было слово значит, а возможно, понимаете… не исключено также, что кажется или возможно, — в общем, было слово со значением, с хорошим, весомым смыслом… И вдруг ему захотелось выделиться, чтоб подчеркнуть свой хороший, весомый смысл…
— Теперь я припоминаю: фига — это инжир. Или еще ее называют смоковницей, — задумчиво произнес философ Лаппа.
— Ну при чем здесь фига? Я говорю о слове, которому захотелось выделиться, чтобы его все знали так же, как знают Лаппу-Минор.
— Так, как Лаппу-Минор? — недоверчиво улыбнулся Лаппа-Минор. — Ну, это вы преувеличиваете… А что касается фиги…
— Далась вам эта фига! Вы вникните в смысл, послушайте, чем дело кончилось! Выделилось это слово — значит или понимаете, а может быть, кажется или возможно, — обособилось, отделилось от других слов запятыми и вовсе потеряло свой смысл. Представляете? Имело такой хороший, весомый смысл — и потеряло его из-за стремления выделиться. Стало вводным словом, а может оно даже стать словом-паразитом.
— Это фига-то? Ну нет! Фига из семейства тутовых, а не из семейства паразитных, — сказал Лопух и поставил подпись: — Лаппа-Минор, доктор философии.
И опять было Книжное море и шелест его страниц, так похожий на шелест листьев только что покинутого острова. Но все явственней в этот шелест вливался какой-то шум, точнее, гам, а может быть, рев или гомон: впереди возникали берега острова, на котором не было ничего, кроме звуков…
В этих звуках было что-то знакомое, слышанное когда-то, и даже не просто слышанное, а прожитое и пережитое… И каждый звук словно прилетал из далекого прошлого и приносил в своем клювике зернышко воспоминаний…
5
Ухарь Гик летел со скоростью, значительно превышающей скорость, приличную звуку, и от него шарахались перепуганные Писк и Визг, его провожали проклятиями Скулеж и Галдеж, а наставники ухаря Гика Хрип и Сип, во главе со знаменитым профессором Храпом, неслись за своим подопечным, сопровождаемые любопытными Воркотней и Шепотней. И все: и стоявшие вокруг, и преследовавшие ухаря Гика, — до того кричали, вопили, галдели, что даже глуховатый дядюшка Децибел вынужден был заткнуть уши, хотя по долгу службы должен был обозначать единицу громкости.
— Ну, что вы скажете, Морф? Как вы напишете то, что слышите? — таким вопросом встретил Морфа старый его оппонент, с которым они никак не могли примирить произношение и написание.
— Фон Этик! Так вот вы где! А мы уже с Синтом, признаться, по вас соскучились. Вы меня слышите? Мы с Синтом!.. Ну и шумно здесь!
— Шумно, — блаженно улыбнулся фон Этик. — Разве может что-нибудь сравниться со звуками?
— А в стране Где Ничего Нет — тишина. Даже не мертвая тишина, потому что мертвое бывает лишь там, где бывает живое. Там тишина — это полное отсутствие звуков. Даже смерть не умеет так молчать, как умеет молчать отсутствие.
— Это Мазурий из Периодической системы, — представил товарища Морф. — Открыли его, а потом закрыли. И теперь его больше нет.
— Я могу быть только в стране Где Ничего Нет, — объяснил Мазурий. — Там, где нет ничего, я есть, а где хоть что-нибудь есть, меня — извините!
— Хорошо там, где нас нет, это, случайно, не вы придумали? — поинтересовался фон Этик. — Я вот все искал такое место, где меня нет, думал, мне там будет лучше. А теперь нашел — и что вы думаете?
— Наверно, вам лучше, — догадался Морф.
— Ошибаетесь. Когда я нашел это место, где меня нет, оказалось, что я там уже есть, поэтому мне опять же не стало лучше.
Мазурий вздохнул:
— Завидую вам. Вы ищете место, где вас нет, а я ищу, где я есть, но меня нет нигде, представляете?
Любопытная Шепотня, бежавшая предпоследней, обошла одного за другим хрипящих и сипящих наставников и уже стала обходить самого профессора Храпа, который на бегу слегка вздремнул, но при этом не сбавлял скорости. Восторженный Вой приветствовал тетушку Шепотню, которая мчалась быстрее всех на крыльях своего любопытства.
— Вы только послушайте их, — пожаловался Синту дядюшка Децибел. — Просто уши отваливаются. А не слушать тоже нельзя: я ведь тут смотритель при звуках.
— Как это — смотритель при звуках? — Синт не понял, как это за звуками можно смотреть. Но оказалось, что смотритель должен не смотреть, а присматривать.
— Я присматриваю за ними, учитываю громкость. Только что-то я стал глохнуть от этой громкости.
— Лечиться надо, — посоветовал Синт.
— От глухоты? Ну, нет. Глухота — это естественное приспособление организма. Когда вокруг чересчур много звуков, организм приспосабливается, сам создает себе тишину. Вот оглохну совсем, тогда буду наслаждаться жизнью.
— А куда они все бегут? — спросил Синт.
— За ним. За Гиком этим неладным.
— А он куда бежит?
— А кто его знает… Если верить Молве, Гику полюбилась одна волна… Как ее бишь? Ага: волна Света. Вот он и бегает за ней, только ее ему не догнать. Хоть говорят, что любовь творит чудеса, но не такие же, чтобы звук летел со скоростью света…
— Это как в песне поется: «Ой, подружка моя, в мире правды нету. Скорость звука отстает от скорости света», — вспомнил Синт.
— Вот именно. А куда нам спешить? Слыхал, небось, как про нас говорят: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать»? Так стоит ли спешить при таком отношении? Пускай себе видят один раз, пока мы сто раз опоздаем.
И дядюшка Децибел направился к Гику, чтобы наказать его за отсутствие опоздания.
— Вы что-нибудь в этом понимаете, фон Этик? — спросил Морф. — Слышать-то я слышу — и шум, и гам, но не могу понять, как это пишется.
— Да, — мечтательно вздохнул фон Этик, — давно мы с вами не спорили. Я вспоминаю наши споры с грустным чувством, и чувство это тем грустней, что в слове чувство не произносится первое «в», а в слове грустное — «т» не произносится.
— Все-таки не забыли?
— Ну что вы! Я сейчас себе напоминаю наше Л. Вы помните наше Л? Как оно работало в слове земля?
— По-моему, нормально работало.
— А я бы сказал: даже неплохо. Стоя перед ударным гласным, оно в какой-то мере принимало удар на себя — позиция небезопасная, но достаточно четкая и выразительная. Потому что, поймите, Морф, когда принимаешь удар на себя, позиция твоя значительно ясней, чем когда уклоняешься от удара. Тогда ты, так сказать, на ударном направлении…
