А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко
– И на девочку свою не сердись, – донеслось сквозь туман.
– Не сердись? – воскликнула Обыда. – Не сердись?! Остромира! Она едва Лес не перевернула, и неясно ещё, сдюжит ли поправить. Она всё забыла, чему я её учила! Она меня… на меня… – Голос упал до шёпота. – Руку подняла.
– А ты бы на её месте что сделала? Неужто овечкой покорной помереть согласилась?
Обыда тяжко вздохнула – стукнули друг о друга на груди ряды бус. Попросила:
– Покажись уже. Тяжело мне одной… Страшно.
– Подожди, Обыдушка, подожди. Немного осталось, скоро встретимся, – ответила Остромира. – Но ты говоришь – страшно тебе одной. А новой яге сейчас, представь, каково?
– Она сама до этого довела. Сама Равновесие покачнула, Лесных перебила, – устало, горько произнесла Обыда, прислоняясь к холодному борту. Лодку не накренило, не качнуло даже – плоть уходила из тела, стало оно совсем уже невесомое.
– Сама, – согласилась Остромира. – Но ты свои-то слова вспомни. Что сказала, когда Ярина к тебе пришла? Найдёнышем, девчонкой, в день, когда ты Марийку хоронила?
– Яга новую ягу не выбирает. Новая яга сама приходит, никого не спрашивая, – через силу повторила Обыда.
Тихо плескали волны; в дальних полях зажигались редкие огоньки. Первый поворот остался за маревом, за туманом.
– Новая яга такой является, какой Лесу угодно, и то делает, что Лес желает, – напевно произнесла Остромира.
Вспомнилось вдруг, как вот так же, размеренно, напевно, рассказывала наставница лесные были об Инмаре и его батырах, о великих конницах и царевнах… Стряхнув морок, Обыда спросила:
– Хочешь сказать, Лесу угодно было, чтоб лето длилось всю осень, чтоб солнце не заходило? Чтоб никого не осталось из ду́хов, да птиц, да существ волшебных?
– Мы ведь только хозяйками Лесными были, беречь могли да стеречь. А что Лесу угодно – его разумение, не наше. Мы только хозяйками Лесными были, Обыда… – прошептала Остромира, а вода разнесла шёпот отчётливо, звонко, не погасив горечь.
По сердцу резануло это «были». Были. Были…
Река сделала второй поворот. Мягко толкнуло лодку. Обыда обернулась, сквозь прозрачные ладони глянула в последний раз на Лес. Как сквозь слюду, неясно, суетно, далеким-далеко светило алое солнце, тянулись к нему травы, путались в них цветы. Ржали кони, скорлупа от яиц жар-птицы сверкала в каплях птичьих слёз, и стыли рядом мёртвые птенцы.
– С чего это Лесу угодно детей своих губить? – процедила Обыда.
– Не знаю, – тихо и скорбно откликнулась Остромира. – Неведомы нам Инмаровы замыслы.
– Я думала, ведомы. Уж в Безвременье-то, – язвительно откликнулась Обыда.
– Может, и станут когда-то ведомы. А пока только верить остаётся, что всё не напрасно, что всё это – как на дырпусе, что Яринка твоя вышивала. Не закончена вышивка – и неясно, что там. А ляжет последний стежок – и сложится узор… Что ж поделаешь, если выпало вам с Яриной в Лесу быть в век, когда яблоко созрело. Ты игла на холсте Инмаровом… И она – игла.
– Только я своё отшила уже, – выговорила Обыда.
– А ей – только черёд пришёл. И вместо того, чтоб убиваться, чтоб обиду пестовать, подумала б ты, как тяжело ей теперь, Обыдушка. Столько на сердце нести вины. Столько силы…
– Думаю я, – откликнулась Обыда, растирая ладони. Насквозь проходили пальцы, едва-едва теплилась телесность. И легче, легче становилось всё, и всё светлей. – Думаю… Она ведь ко мне зайчишкой выкатилась, робкая, пугливая была. А потом оказалась такая певунья, такая стрекоза! Как на Инвожо-то каждое плясала с девками! А теперь… Боюсь я её, Остромира.
– Да всё уж, поздно, нечего уж тебе бояться, – проворчала наставница.
– Боюсь… И… хоть и не послушалась она, хоть меня погубила… хоть натворила таких бед… люблю.
Обыда вздохнула. Только бусы уже не звякнули на груди, лодка не качнулась.
– Она свою дорогу в Лесу прошла, – ободряюще произнесла Остромира. Обыда опять оглянулась, ища наставницу; но снова – только поля, да туман, да огоньки по крутым берегам, поросшим аконитом и майораном. – Из несмышлёныша выросла в ягу, может, самую сильную из всех, что были. А теперь опять на пороге твоя Ярина, снова в самом начале. Как в Лесу прошла путь – так теперь в Хтони пойдёт. Может, для этого она силы копила, сердце закаляла, для этого ты её учила и берегла.
– Боюсь я за неё, – прошептала Обыда. Слова слетели, развеялись по ветру. – Как бы она Лес с Хтонью не перепутала. Никто из яг ещё такого не делал, никто Лес не оставлял в такой тени, в такой тьме. Ладно хоть на этот раз время заморозила… Но надолго ли ей сил хватит – весь Лес держать? Что у неё за дорога? Сколько раз вперёд пыталась глядеть – ни разу не разглядела. Туман. Совсем как зде…
Оглянулась – а туман рассеялся, впереди встали чёрные воды.
– Ничего. Дорога эта её домой выведет, – проговорила Остромира. Голос прозвучал глуше, ближе; Обыда подалась вперёд и увидела на обрыве смутную фигуру. Ком встал в горле, и будто забыла, как дышать. – Через большие страхи, через глухие чащи, через сиротливые ночи дорога её лежит. Но чутьё её проведёт сквозь мрак. Справится твоя девочка.
– Боюсь я за Яринку, – с тоской повторила Обыда.
– Как доплывёшь – вместе со всеми нами с нею будешь, – мягко произнесла Остромира. – Скоро уже.
Ветер последним лесным приветом погладил щёки. Река сделала третий поворот, и Обыда, замерев, призраком вплыла в воды Калмыши.
– Скоро уже с нею будешь, – прозвучало совсем близко. – Как я всегда с тобою была.
Лодка закачалась у обрыва. Обыда подняла глаза и увидела над собой Остромиру – невысокую, прямую, с седыми косами. Совсем как помнилось; совсем как тогда из чаши глядела – только морщин больше стало да глаза потемнели ещё сильней.
«Колышется, что свеча на ветру», – подумала Обыда. Закрыла глаза, сглатывая последнюю лесную горечь.
Наставница протянула руку – бесплотную, прозрачную, как у самой Обыды.
– Не бойся, Обыдушка. Поднимайся ко мне.
Обыда выбралась из лодки. Подхватила подол, чтоб не замочить в чёрной воде.
– Иди, иди. Не потонешь.
Река у обрыва оказалась мелкой, всего по щиколотку. Вода обожгла, сжала ноги стылыми кольцами; словно косяк ледяных рыб прошёл от ступней к затылку. Но длилось этого недолго, Обыда и не заметила, как исчез холод, как все чувства отошли, и осталось одно только: усталость, такая, что словно само небо на неё упало, и хотелось покоя, покоя… Да тревога за Яру скреблась, не давала забыться.
– Немного осталось.
