А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко
Зашла в родную избушку. Здесь пряталась от старых страхов, здесь училась, здесь с Обыдой варежки вязала, леденцы грызла. А теперь тишина такая, что давит на уши, на душу. Не скрипит метла, не поёт в чаще Гамаюн, не скребётся Коркамурт, не слышно плеска русалок. В окна гарь глядит, выжженная опушка. А руки – в крови.
Бросилась отмывать, но кровь только въелась глубже в пальцы, в лицо, в шею, пошла розовыми лепестками по коже.
– Качнула Равновесие, – как наяву услышала Ярина голос Обыды. – Конец теперь ему.
Зашептались, пробуждаясь внутри, чужие яги – слабые ещё, тихие. Ярина сумела унять их поначалу – и вдруг упало на плечи, пригнуло к земле всё, что случилось.
Все годы в Лесу развернулись влёт.
Ярина обернулась. Поняла, что натворила. Окаменела от ужаса.
…Так сама вела первые гладиолусы к солнцу, к свету; дорожку сыпала крошками и пыльцой, нашёптывала, подкармливала, гладила лепестки. Тянула вверх – а они ушли вглубь, к корням, и цветы распустили под землю, в чёрные лабиринты сырой почвы. Всё было к тому, чтоб бутоны вспыхнули ввысь, к небу. А они ушли вниз. Как сама Ярина.
– Что теперь? – тихо спросила она. Слабо позвала: – Корка! Корочка…
Домовой не откликнулся. Никто не откликнулся.
Взошло солнце – дикое, красное, растопив тучи. И не скрылось и в полночь. И не запели в тот день птицы, и поднялась метель – лютая, зимняя. Всю ночь Ярина просидела у самовара, и мелькали в памяти пещера Кощея, озёрные коридоры, бездыханные русалки, Сирин, обернувшаяся змеёй… Плачущая Обыда.
– Что теперь?..
Упёрлась локтями в стол, лбом – в кулаки. Сквозь путаные тяжёлые мысли, сквозь вязкий мрак пробивалось: «Конец Равновесию».
Не может такого быть.
Лжёт Обыда.
Ярина ведь не этого хотела, губя Лесных тварей. Не этого вовсе! Хотела только, чтобы обе, обе остались!
– Я силу лишнюю хотела из Леса убрать. Думала, если не станет других волшебных тварей, на нас с тобой останется! И обе сможем остаться. Обе! Обыда!
Никто не отозвался.
– Обыда!..
Качнула Равновесие. И время заморозить не подумала… И о том, что царевна вмешаться может, не подумала! А лето мелькнуло одним мигом – красным, натянутым, как тетива, сжатым, будто узел. О Равновесии ли мысли, когда убивать страшно, а умирать ещё страшней?
Всё зря. Всё напрасно…
Бросилась к Обыдовой книге, не зная, как вернуть, что делать. А книга-то и не открывается – запечатана.
Обожгло печатью руки. И тотчас всколыхнулось в памяти, совсем как когда Белым Пламенем обожглась:
– До Мёртвого колодца не добежишь, до Живого тем более.
Нужна настоящая вода: Живая, Мёртвая! Чтоб оживить Кощея, Вумурта, всех Лесных тварей… Чтоб вернуть Равновесие. Такая нужна вода, какую только в Хтони найдёшь.
Ярина подбежала к чёрной двери, застыла. Помедлила мгновение. Стоило протянуть руку, как дверь, будто изморозью, покрылась тончайшей сталью в узоре из лебяжьих перьев. Прошелестел День:
– Не ходи в Хтонь!
Ярина закрыла глаза, заткнула уши, растопила сталь, толкнула дверь. Скрипнули древние рассохшиеся доски, легко на смазанных петлях отошла створка, зацепила косяком каразею на старом зеркале. Ударило сырым вихрем.
Яга оглянулась – отразилась в зеркале девушка со свечой. Обернулась – стоит она на крыльце, на пороге заросшей мрачной тропки. Отзываясь на качающийся огонь, вспыхивают в чаще болотные цветы. Стонут над головой сосны.
– Не ходи, Яринка! – крикнула сквозь зеркало смутная фигура из-за спины. – Не ходи в Хтонь, глазастая!
Обожгло висок; Ярина вскинула руку, а когда убрала – к пальцам пристал золотой волос. Соскользнул на землю и блестящей нитью потянулся вперёд.
Ярина схватила прислонённый к стене железный посох, ступила на тропу. Оглянулась в последний раз на избушку – трещат ходики, шипит самовар, полыхает сквозь слюдяное окно ночное солнце.
Захлопнула дверь и побежала вперёд по нитке, вжимая голову в плечи, ёжась от ветра.
Эпилог. День после
Мчат бессчётные кони, призраки и жар-птицы.
Что за дверью за чёрной с тобою теперь случится –
Не моя печаль.
Ты сама так решила, сама на тропинку встала.
Ты прошла этот путь в Лесу из травы и стали,
Ты травой была – стала сталь.
Ты явилась девчонкой, птичкой, лучом, плясуньей.
Ты очнулась ягой, опасной, почти безумной.
Ты ступаешь по тонкой-тонкой последней грани.
Моё сердце твои дела и страшат, и ранят,
Но такая у нас яго́ва судьба и доля:
Столько холода, столько смерти и столько боли!
Вот и я тебя не согрела, не дорастила,
И такая теперь гуляет большая сила
По твоей по крови горячей, под буйным сердцем,
Что уже не вернуться, Ярочка, не согреться.
Ты прошла этот путь в Лесу из травы и стали.
Ты девчонкой была – теперь ты ягою стала.
Вот и новый твой путь под тёмным и страшным солнцем.
Зажигай огонёк да сказок уже не бойся.
Снова девочка, снова птичка у чёрной двери.
Но чем дальше в Хтонь – тем больше я в тебя верю.
Одно мгновение длилась тишина во всей Хтони. А затем поредел туман, и волны понесли лодку к чёрной Калмыши. Три поворота осталось притоку, прежде чем впасть в мать-реку.
– Обыда?
Обыда поднесла к лицу ладони, протёрла глаза. Осмотрелась в молочном мареве. Резко выдохнула: руки стали полупрозрачные, с едва заметным красно-чёрным узором.
– Не бойся, Обыдушка.
– Остромира?.. Что со мной? Остромира?..
Обыда взялась за борта, села в лодке. Легко было двигаться, не тянуло поясницу, ушла привычная тяжесть. Недоверчиво распрямилась – и вправду, руки лёгкие, ноги сильные, и с плеч словно упало давнее, давящее. Кажется, так бы вскочила да побежала.
– Потерпи, егоза, – засмеялась из Безвременья наставница. – Доплывёшь к нам – тогда побежишь.
Сжалось сердце. Ягово Безвременье. Вот оно, за третьим поворотом.
Обыда опустила плечи, обхватила колени. Холодно стало и пусто.
– Никак разрюмилась, Обыда? Разве на одном Лесе свет клином сошёлся, разве жизнь на Великой Калмыши кончается?
– А как ещё? – тихо спросила бывшая яга, покидая Лес.
– Ты в Безвременье ещё и глазом не заглянула, а уже наперёд решаешь, – сердито, до того знакомо произнесла Остромира, что защемило сердце.
Обыда
