А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко
* * *
Всю ночь бились бывшая яга и будущая. А когда погасли звёзды и стихла буря, Ярина с руками в крови по локоть шагнула из руин, из вздыбленной земли.
Обыда в последний раз поднялась во весь рост, страшно закричала – так, что Керемет отвернулся от поляны и вздрогнул на той стороне озера Звон Вечерний. Выше яблонь выросла, выше сосен; полыхнуло красным в глазах, почернел огонь, и посыпались с груди монеты, звеня, на лету обращаясь в пепел. Долгая тень легла на Лес. Ярина отступила, запнулась о корягу, упала…
Щекой вжало в землю. И такая навалилась усталость, и такой покой, что век бы лежала. А потом совсем у лица мелькнул наливной бок яблока: без морщинки, без пятнышка.
Тишина встала во всём Лесу.
Ярина протянула руку – пудовую, непослушную. Чуть-чуть не хватило до яблочка, близко, а не достанешь. Совсем как луна из горницы. Чуть-чуть. Чуть-чуть ещё… Пальцы прошлись по земле, оставили борозды, чёрные комки забились под ногти.
…Ярина почти дотянулась, когда День с клёкотом рухнул с ветки, схватил яблоко, обжигаясь, проглотил и упал замертво.
Полоснул по крылу солнечный луч, но не превратил птицу обратно в мо́лодца.
Повалили с неба лебединые перья – густые, сладкие, мягкие, ледяные.
Чувствуя, как зазвенело вокруг от внезапной пустоты, Ярина поднялась и увидела, что стоит на берегу речки. Снег кружил, летел на скользкие камни и в чёрную воду. Далеко на реке, теряясь в тумане, качалась лодка.
– О…быда! – сбивчиво позвала Ярина. Вода ловко разнесла крик над волнами: «Быда… быда… беда…»
– Обыда! – ещё громче, дрожаще-звонко крикнула Ярина.
Лодка замерла посреди речки. Три ольхи, по самую развилку в воде, свесили чёрные ветви, отражавшиеся в ряби, как пальцы ведьм. Гулко закричала ворона, и Ярина заметила, как первый ледок тронул берега; вздохнула, дремля, старая дорога.
Ярина сощурилась, изо всех сил вгляделась вдаль. Ветер играл подолом, силился растрепать волосы.
– Быда… – разлетелось над водой.
Ярина сорвалась с места и побежала – к каменным мосткам, от которых отчаливали, не думая возвращаться. Сдёрнула сарафан, путаясь в пуговицах, стянула через голову и в одной сорочке бросилась в волны. Те только в первый миг резанули ледяным ножом, а спустя удар сердца обняли душистым теплом, совсем как в бане. Пахну́ло щепой, малиной, защекотал босые ступни грубый половик, печь дохнула уютным жаром, а на столе в горнице уже отдувался самовар, трещала лучина, и гора пирожков, сладких, с присыпкой, ждала Яринку в награду за труды…
«Ӟеч», – приговаривает Обыда, гладит по косам. Сухая ладонь цепляется за волосы, Ярина выворачивает голову, заглядывает в глаза. Есть ли там, в глубине взгляда, те, другие? Обыда улыбается непривычно ласково и печально. Смотрит на Ярину, а видит – кого?.. Приговаривает медленно и спокойно: «Ӟеч. Ӟеч…»
Достаёт из кармана леденец, протягивает – прозрачней кваса, слаще сахара. Карамель растекается на языке – маковая, медовая. Горчинка пощипывает. «Шудэ́з, дэлэтэ́з, вань[99], - шепчет Обыда. – А ты спи, спи, глазастая. Смотришь, ровно соловушка к ночи. Дай голове отдых…»
И хочется уснуть, и жалко: на столе пироги и чай, от лучины по брёвнам зелёные тени, и Обыда затягивает сказку про древних молодцев, про золотых царевен, про синюю ступу и праматерь Инмара, про обереги, топи, про то, что в Хтони есть запретная тропа – кто на неё встанет, тот все ловушки минует, всю тьму пройдёт нетронутым, беспечальным, в самое сердце Чёрного Пламени придёт, но только никогда после не будет у него ни радости, ни страсти, ни слезы, ни улыбки. Но зато станет он…
Каким станет – нет сил дослушать: слипаются глаза, тяжелеют веки. И Обыда наклоняется, накрывает тяжёлым одеялом: спи, Яринка, спи, Лес и царевны с тобой.
И утягивает в ночь, в сладкую дрёму, в ласковую тишину, и ветер дышит так, что гнутся ели, и шепчутся волны, и вода обнимает, тянет вниз, вниз…
– Яга! – последним вздохом разнеслось над водой.
Последней вспышкой мелькнуло: «Нельзя в эту реку, в неё дважды не окунаются, впервые и навек, пропало, всё пропало…»
– Ах ты бестолочь!
Вцепились в плечи до боли, до крови острые когти; крепкие руки ухватили за пояс, увлекли вверх. Ярина забилась в воздухе рыбой, задыхаясь. Вода вперемешку с песком потекла с волос, с рубашки, ил залепил глаза, запахло снегом и гарью, тишина давила на уши, сжимала в комок, и только грозный крик нарушал её, а после прибавилась брань – да такая, за какую Обыда высекла бы без зазрения совести. Впрочем, она и сама ругалась недавно на чём свет стоит – а на что, на кого?.. На неё, Яринку… Натворила что-то… что-то ужасное сделала, непоправимое…
Ярина опомнилась только на берегу – там, где от камней отступал лёд, где шуршали уже бледные, но живые листья. Тём-атае шептал, держа её за запястья, вытягивал отовсюду жизнь, вдыхал её в Ярину.
Не помня, как ломит руки, как щиплет глаза, она приподнялась на локте. Тут же упала, но успела заметить, как уходит вдаль, ближе и ближе к другому берегу, лёгкая лодка.
* * *
Ничто уже было не страшно. Ничто не болело. Никакой думы, никакой боли. Берег отдалялся, ивы растворялись в белизне, и лодку покачивало, пеленало в туман. Ничто уже было не страшно.
Обыда сложила на груди руки, мягко улыбнулась. Не было ни воспоминаний, ни яркого света. Даже цвет приглушило, осталась одна прохлада, без зла, без горечи. Вода трогала борта, вела лодку дальше, глубже…
Один только плач Ярины царапал слух.
– Не реви, глазастая, – собравшись с силами, попросила Обыда.
Легко, легко сделалось на душе и на сердце. Тело стало невесомым, как птичье пёрышко. Домики Шудэ-гуртын отразились в светлой воде, мелькнула на берегу знакомая фигурка с рыжей косой, пошёл крупный снег. Но и холода больше не было. Дальше, дальше уплывала лодка. Только покой. Бескрайний свет, тишина, волны. Никаких дум… Никаких тревог.
– Хватит уже. Не реви…
Шудэз, дэлэтэз, вань.
Отмучилась своё. Оттревожилась. Отучила. Отберегла.
Спи, прежняя яга. Лес и царевны с тобой.
Голос Ярины наконец стих. Обыда легонько вздохнула и закрыла глаза.
* * *
Ещё теплилась нить между ними, когда Обыды не стало.
Отплывшая лодка вырвала кусок, оставила в Ярине великую пустоту: нить, бывшая с нею всю жизнь, бывшая как сама жизнь, – оборвалась. Острая, животная боль – как у раненого медведя. Ужас – как под бездонным небом в снежном лесу.
