А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко
Ещё выше зарубка – с молодую берёзку, которую Марийка посадила на дворе. А ещё выше – с Вумуртом сравнялась ростом. «Теперь сама сможешь его от огурцов отваживать!» – хмыкнула тогда Обыда.
Ярина закрыла глаза, чувствуя, как заложило от слёз нос, как дышится тяжело, часто. Давило на плечи, на спину, пригибало к земле – совсем как в первые годы житья в Лесу.
Капля скатилась к кончику носа и упала на половик у двери. Половик этот раньше Ярины появился; правда, пока она маленькая была, угадывались на круглом плетении цветы и солнце. А теперь один серый туман да втоптанная пыль.
Яркие морозники подняли головы по сторонам крыльца, вспыхнули звёздами. Ярина упёрлась рукой в дверь, вдохнула, подумала – кажется, проще чернодверь открыть, чем эту дверцу сейчас, – и толкнула, вошла, глянула исподлобья на Обыду, стоявшую посреди избы.
– Яринка?.. – растерянно отозвалась та.
Горло расцарапало, в рот словно насыпало костяной муки. Всюду запахло гарью. Ярина замотала головой, кашляя. Качнулась вперёд, вытянула руку навстречу и схватилась за лицо: носом пошла кровь. Обыда бросилась к ней, на ходу выхватывая из рукава платок и ледяной осколок.
– Где опять с Ночью шастала, глазастая? Где лицо разбила? Неужто Тём-атае обидел? Уж я ему задам, Ночке-то Тёмной…
– Всё хорошо, – приглушённо выговорила Ярина, прижимая к носу платок. – Это я… руту собирала. С землёй поспорила.
А сама прижалась к стене; в ладони, под кожей, само собой закололо, заплясало пламя. Если что – тотчас сорвётся…
– А пахнет-то от тебя Ночью. И с Днём, я смотрю, покататься успела. Поди, на Дальние поляны ездили, и ступу, поди, опять пыталась уговорить? Ох, бедовая голова твоя, глазастая! Где тебя ветер лесной носит! Посмотри, в волосах-то опять птичьи гнёзда…
Обыда приложила лёд к переносице, случайно тронула Яринину щёку ладонью. Ярина вздрогнула, едва не отпрянула. Почувствовала, как горит лицо, как дрожат руки. Ложь разлилась в воздухе и щипала глаза, будто крепкий дым. Многословность Обыды, заполошная заботливость разрушали все те сто дорог вкруг правды, что выстроила Ярина. Горько и больно сердце рвалось на мелкие ломти – от утаек, от громадной тайны, что столько лет хранила Обыда, от страшного будущего, что обещало яблочко…
– Давай-ка приляг. Ноги совсем не держат. Давай-давай, сейчас велю Корке, чтоб ягодок твоих любимых принёс. И согреться надо. Белая вся, как известь!
– А ты… – сдерживая слёзы, пробормотала Ярина. Хотела сказать: «А ты что сейчас чувствуешь, Обыда? Что думаешь, что будем делать?» Но вышло только: – А ты… сама бледная, как см… как смаженка вчерашняя…
Яга лишь рукой махнула. Неужто не боится? Неужто нисколько ей не страшно, не больно, не жалко всего, что было?..
– Поболтай мне, – цыкнула, набрасывая Ярине на плечи тяжёлое одеяло.
Ярина рухнула на лавку, прислонилась к брёвнам, не чувствуя ни рук, ни ног, один только туман в голове. Нельзя, нельзя в сон уплыть… Вдруг это яга навеяла? Вдруг ждёт, пока она уснёт, – а там…
Ярина зажмурилась, прижала кулаки к вискам: не может, не может быть; сколько вместе прожили, сколько всего позади – и хорошего, и дурного, – неужели теперь спиной бояться повернуться к самой близкой, к той, кому все секреты доверяла, все страхи?.. Сквозь муть, пересилив себя, уставилась на Обыду, силясь достучаться, докричаться не голосом, так хоть в мыслях.
Что с тобой? Зачем ты такая говорливая, ненастоящая? Скажи про яблоко. Скажи, вместе придумаем, как быть!
Наткнулась на горячее, твёрдое, как на печную заслонку. Искры посыпались из глаз – с такой силой оттолкнули. Обыда рявкнула:
– А ну перестань ко мне в голову лезть! Всё со мной ладно, егоза!
– Вижу же, что нет, – прошептала Ярина. – Всё внутри горит. Из угла в угол мечешься…
Ну скажи, скажи про яблоко! Я бы сама первая сказала, да боюсь: заикнусь об этом – а ты набросишься! Ты мудрей, ты старше, ты всё на свете знаешь, Обыда! Скажи! Придумай, как быть!
– Отстань, егоза! Ишь набегалась, сердце-то выпрыгнет сейчас – а всё туда же, в чужую голову лезть! Ещё раз пристанешь – уведу на Маковое поле!
* * *
– Ещё раз пристанешь – уведу на Маковое поле!
Сказала так – и самой смешно стало, смешно и горько. Куда такую девку на поле уведёшь? Выросла, выучилась – попробуй сладь.
– Правда, Обыда, – тихонько повторила Ярина. Испуганная, как мышка, а, смотри ж ты, в норку не забивается. – Скажи…
Что тебе сказать, глазастая? Что яблоко созрело? Что такая тяжесть упала на избу, на весь Лес на моих плечах, что согнуло меня в три погибели, скорёжило, скребёт по нутру?
– Сердце прихватило. А ты растравливаешь. Ложись, отдыхай после гулянок своих. У меня ещё дел немерено.
– Давай помогу…
И глядит ведь такими глазами, сил нет! Не поможешь тут. Никто нам с тобой не поможет, и мы с тобой тут друг дружке не помощницы. Ведь думала уж век свой спокойно довековать, ведь надеялась, что уйду легко, последнее тебе отдам – и уйду чёрной тропой в Ягово Безвременье.
– Я смогу, Обыда!
Сможешь, Яра-Ярина, сможешь, знаю, верю, сама выучила. И если бы не яблоко, радовалась бы, доживая, глядя на тебя да улыбаясь. Горько бы радовалась – кому помирать хочется? А всё-таки… Но теперь кроме чёрной тропы развернулась передо мной золотая, в Шудэ-гуртын, в вечную весну, в покой и ласку, в бесконечное лето. И не нужно будет уходить оттуда, и вся жизнь развернётся заново до самого начала, до самых светлых дней.
– Рассказал тебе об этом Ночь? – спросила Обыда и вздрогнула.
И Ярина вздрогнула. Моргнула. Алый дымок заклубился у пальцев. Вот ведь – не пойми где скакала, не пойми где летала да ползала, в избу добралась пустая, наплакавшаяся, а силу собрать сумела.
– О чём?
О том, что яге, той, что съест яблочко, оно не только новую жизнь даст, но и силу уйти в Шудэ-гуртын,
