А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко
Только, если съесть его, пока ты, глазастая, жива, – Равновесие покачнётся, потому что слишком много у нас силы на двоих станет. Даже если уйду я потом в Шудэ-гуртын…
– О том, что не пристало яге скакать где попало, что ветер в голове плохим заканчивается!
Знаю, Яра, нет у тебя в голове ветра, давно нет. Но ведь не доучилась ещё. Сколько ещё всего не знаешь! Ни про то, как к Инмару обратиться, ни про то, как в Хтони душу чужую отыскать… Как я на тебя Лес оставлю? И до сих пор ведь добренькая какая, ласковая, не отличишь, когда вмешаться, когда посторониться… Случится что, а ты, глазастая, и не углядишь…
– Обыда, – тихо сказала Ярина, приподнимаясь на локте. – Обыда… У тебя ведь никогда от меня тайн не было. Правда?
Знает. Огнём обожгло внутри, тряхнуло яростной крупной дрожью, опустились руки.
Знает. Но такими глазами ясными глядит, такими спокойными, бесстрашными и глубокими… Может, не знает всё-таки? Может, так спросила, к слову пришлось?
Обыда осторожно толкнулась в мысли – а там всё то же, что на поверхности: изба, горница, тонкая золотая нитка от лучины. По этой-то нитке потянулась дальше, глубже… и упёрлась в бескрайний лёд, жгучий и гладкий. И изба, и горница только отражались, а наяву сплошная пустошь была, ложилась метель, вилась, выла, и так зябко стало, так пусто, что в уши пошёл комариный звон, и Обыда вырвалась из белого пустого царства, как из-под воды, вдохнула шумно и жадно, будто вынырнула. Ярина по-прежнему глядела ясно, спокойно. Не шелохнулась, ни слова не произнесла.
Не было тайн, да появились. Не моя это вина, глазастая. Не я виновата, что нам с тобой выпал век, когда яблоко созрело! Ни одна яга такого ни себе, ни ученице не пожелает. Каждое волшебное яблочко – кровавый бой, ни разу ещё никак по-другому не было!
И раз не спрашиваешь напрямую, значит, и я говорить не стану. Значит, не знаешь ещё всего. А может, и ничего не знаешь, может, зря я, старая, переполошилась.
Не знаю, что делать, глазастая, не знаю, Яра-Ярина! Пока не грянул гром, есть время подумать. Вот и будем думать. Вот и будем жить с тобой как прежде, пока не придёт самый край…
Не знаю, что делать, глазастая! Не знаю!
* * *
Ярина свернулась на печке, остро вслушиваясь в шорохи по избе, по всему Лесу. Вот сидит, замерев, Обыда. Вот мягко стучат чёрные копыта. Вот шумит черёмуха. Вот пенится, шелестя, отцветающая сирень. Вот стелет дождь. Вот Обыда уже бродит по горнице, поливает яблони… Ничего не сказала. Промолчала. Мысли тронула – да так осторожно, что Ярина и не догадалась бы, если бы не прислушивалась, не приглядывалась, не держала ухо востро, будто струна натянутая…
А как холодно и в груди, и в избе… Неужели от неё, от её страха этот холод идёт? Даже на брёвна просочился – яблони скрутили молодые листья чёрными кружевами.
Яблони… Кружевами…
Ярина дёрнулась, словно молния прошила. Вот зачем Обыде яблоки! Вот почему так бережно их хранит, вот зачем растит прямо в избушке! Хочет сама вырастить то, особое, или, может, другие яблоки знак подают, когда, в какой год полыхнёт в роще белая вспышка?
Мысли закрутились, и вдруг как рукой всё сняло. Потянуло в сон тугой мягкой тяжестью. Ярина встрепенулась было… но сил не осталось сопротивляться. Закрыла глаза и скользнула в него с готовностью, с благодарностью: в пустоту, в безвременье. Сквозь дрёму почувствовала, как Обыда взяла её за ладонь, шепнула что-то. Сквозь веки обожгло слабым сиянием: с руки Обыды вспорхнула бабочка, коснулась Ярининой щеки.
Обыда шепнула:
– Спи… Да спи сладко.
Закашлялась. Совсем тихо добавила:
– Лес и царевны с тобой, глазастая.
* * *
Долго сидела Обыда за столом, глядя на Яру. Та, когда спала, даже лицом светлей становилась. Прядь у виска отливала золотом, брови смягчались, тени от ресниц лежали, подрагивая. Совсем девочка во сне. Что с такой делать?
Твёрдой рукой Обыда налила мяты; поглядела в тёмную глубь, в глаза смерти. Съест яблоко – Яринке не жить. Не съест – сама умрёт; пришёл, пришёл срок, на пороге топчется, стучит в окно. А Яринка-то с яблоком станет ещё даровитей, ещё краше. Лес поднимет. Или раскурочит к Шайтановой матери, бедовая голова! Не готова ещё! Не готова!
Не готова…
Слеза скатилась с длинного носа и капнула в чашку. Зарябил отвар. Самой так же зыбко, так же муторно стало Обыде от того, что цепляется за соломинку. Кереметовы это тропинки, скользкие, тёмные, поперёк совести! Неужто так быстро на них ступила, стоило только смертной сенью повеять? Ведь как Яринкой гордилась… А теперь, выходит, признать готова, что не выучила ничему, что ни за что ученица Лес не удержит, – лишь бы перед порогом помедлить…
Обыда поглядела в окно, на опушку, на ходившие под ветром вершины, на летевшие тучи. На тонкий месяц, заплутавший в рябине. На увядшие маки у крыльца, на тропинку, по которой Утро, да День, да Ночь скакали во веки веков. Втянула запахи – хлеба и леса, ночной травы, жжёной глины. Вслушалась в ночной звон, в скрип, в далёкую песню. В саму себя. Вспомнила, почуяла, как резво бежит кровь, как остро глядят глаза, несмотря на годы, как горячи и руки, и сердце.
Как хочется вскочить, дать работу верным ногам, в озеро войти по колено. В ступе с гиканьем, с громом пролететь над воршудами! Ликуя, распахнуть чёрную дверь, ворваться в самую ночь Хтони, в заветные поляны с пепельными ягодами, с призрачными птицами… Спуститься вниз по Калмыши, к самому устью, змей созвать, и лис, и осенние листья. Мчаться по туману выше, выше, над рекой, над небом! В тень-березняк, в переверни-ельник, за само Изрубье! Сколько веков прожила в Лесу, а за последнюю грань ни разу не заглянула, за крайнюю черту всё хотелось, да боялась. А теперь-то нечего уж терять, и если съесть яблочко, если заново можно будет прожить жизнь – чего уж
