Альма. Неотразимая - Тимоте де Фомбель
Мне явилась одна мысль. Но не судите о ней прежде, чем прочтёте до конца…
Альма снова закрыла глаза.
Я пишу вам при свете свечи, сидя в трактире на Травной площади, где проведу эту ночь. Площадь, должно быть, уже пуста. Но вчера она до самой полуночи была полна народу, точно во время ярмарки. Однако не было на ней ни базара, ни крестного хода, ни эшафота. Всего лишь трактирщик Шассань устраивал музыку в честь именин своей невесты из Марселя, на которой он женится летом. Ей двадцать, ему пятьдесят пять. Он не знает, чем её поразить. Праздник проходил внизу, в общем зале. Я готовился посмеиваться над сельским оркестром, ведь, как и вы, слышал в наших садах и в личном театре королевы лучших музыкантов.
Но, мадемуазель, я не смеялся. И даже сейчас, спустя два часа, мне больно моргать из-за высохших на веках слёз. Сперва вышли четверо музыкантов. Виолончель – почтенный мужчина по имени Ноэль Вандом. На всех были костюмы чёрного полотна, удобного тем, что незаметна штопка. Уже год они колесят по французской глубинке. Играют по селениям, а иногда и на крупных фермах. Они встретили в пути самую суровую зиму, какую помнит этот край. Старый альтист рассказал мне, как в предгорьях Юры они застряли на десять дней из-за снега. Не стану утверждать, будто они могут притязать на уровень камерного квартета королевы. Скажу одно: когда они берут в руки инструменты, то играют не для монарха, не для слушателей и даже не для самих себя. Они играют для той, что появляется в последний миг и начинает петь. Никто не помнит толком, что именно она пела, но мне не хватит этих трёх почтовых листов, чтобы описать её голос.
Через пять минут в зале трактира, рассчитанном на полсотни человек, уже были все сто. Весь город сбежался на площадь и под арки ближайших домов, чтобы ловить летящие из открытых окон звуки сквозь журчание фонтана. Я видел сапожника, булочника, прачку, мещанок с главной улицы и окрестных господ: все стояли разинув рты. Никто не понимал, где он. Ни трактирщик Шассань, ни его невеста из крупного города, ни я сам. Музыканты играли два с половиной часа.
Забытые на вертеле над камином цыплята успели ссохнуться, будто чернослив.
Он снова вглядывается в темноту трактира.
Они сейчас здесь, все пятеро, спят в зале, где я пишу. Трактирщик Шассань не дал им комнаты. Он очнулся и уложил их спать на полу. Я уже упомянул, что девушка, которая поёт, темнокожая? Ей пятнадцать. И не будет кощунством написать, что она – чистый ангел.
Милая Луиза, прочтите же слова мои со всем вниманием. Здесь начинается мой самый настоятельный совет. Поговорите с королевой напрямую, расскажите ей про этих музыкантов. Но ни слова вашей помощнице, той завистливой баронессе, как и госпоже де Полиньяк, которая заберёт их в свой салон, или учителю музыки, который учит детей игре на клавесине. Храбро скажите всё самой королеве, когда она даст вам аудиенцию, чтобы узнать об успехах детей. Убедитесь, что именно вы удостоитесь благодарности Её Величества за то, что сообщили про них. Я навёл справки касательно их дальнейшего маршрута. Фамилия главного – Вандом. Королевская служба Малых забав при Версале сможет их отыскать, когда будет нужно. Сделайте это для меня. Заклинаю вас. Времена грядут суровые. Чтобы угодить недовольному люду, уже упраздняют десятки мест при дворе. Я тому пример, хотя мне не в чем себя упрекнуть. Вместе со мной в этом году исчезли сорок выездных лакеев, шестнадцать камердинеров и весь королевский соколиный двор – чтобы отвлечь народ от дефицита. Вы должны покорить сердца Их Величеств. Я знаю, как любит королева всё, что необычно. Она будет признательна вам навеки.
Я настаиваю, мадемуазель. Сейчас лучшее время.
Через неделю Версаль заполонят депутаты, которые съедутся на Генеральные штаты. Знать, священнослужители и прочие представители народа придут взглянуть, что такое королевский двор и на что тратятся их налоги. Я знаю это, потому что мой епископ Юзеский был выбран депутатом от духовенства. Все они станут расхаживать по садам и гостиным как по собственному дому. Посещать устраиваемые представления. Для королевы и вообразить нельзя ничего лучше столь чистого и простого зрелища: четверо музыкантов и темнокожая девушка.
Он ставит подпись, но спохватывается. И прибавляет ниже:
Её пение может стать бальзамом, что утолит печаль, терзающую Их Величества с тех пор…
Он поднимает голову. Альма стоит перед ним, завернувшись в одеяло.
…с тех пор, как юному принцу, нашему будущему королю, нездоровится.
Он кладёт перо.
– Ты умеешь писать? – спрашивает он.
Альма не отвечает.
– Говоришь по-французски?
Она отходит к двери.
Она говорит и по-французски, и на многих других языках. Умеет петь, скакать верхом, попадать в голубей на лету, бегать по крышам, ползать по снастям среди парусов, сиять или таиться, перечислять все существующие сорта хлопка, считать, вытаскивать телегу из грязи или из снега, но как бы хотела она ничего этого не уметь и оставаться девочкой, которая по настороженному бегу зверей в саванне узнаёт, что начался сухой сезон, или, лёжа с закрытыми глазами, чувствует, как родители встали среди ночи и, взявшись за руки, идут смотреть на звёзды.
Вот и всё, что она хотела бы знать.
Альма толкает дверь. Она идёт к фонтану.
– Альма?
Ноэль Вандом вышел следом. Он тоже в одеяле, под которым почти не одет. Они одни на площади, не считая треска сверчков и трепета воды в фонтане.
– Я испугался, что вы уйдёте, – говорит Вандом.
– Вы должны были отвезти меня в Англию.
– Я сдержу слово, Альма. Нужно было дождаться, когда потеплеет. Вы по-прежнему мне нужны. Если всё кончится, я останусь ни с чем. Я больше не могу чинить инструменты.
– Знаю.
Она догадалась о его тайне. Ноэль Вандом скрывает от товарищей, что у него ухудшается зрение и он уже почти ничего не видит.
– Вы поэтому остаётесь? – спрашивает он.
– Нет.
Он оборачивается. Боится, что их услышат. Но за ними следит лишь пара десятков сидящих на пенном фонтане колибри. Они спрятались в нишу за струйками воды.
– А что Ливерпуль? – спрашивает Альма.
– Пойдёмте. Холодно.
Ноэль Вандом удаляется. Альма следит за его решительной походкой. Идёт он не в ту сторону. Она бежит за ним
