Альма. Неотразимая - Тимоте де Фомбель
Наконец тот, кто пел, замолкает. Должно быть, растянулся в гамаке.
– Чего мы ждём? – спрашивает он.
– Английскую шлюпку.
– Зачем?
– Не знаю. Дождёмся и сразу снимемся.
Певец бормочет:
Был он английских кровей,
Зубы друг друга острей…
– Тише ты, плотник!
Затаившийся в паре шагов от них Жак Пуссен подумал, что говорят ему.
– Так и быть, брат плотник.
Пение стихает. Так, значит, эти люди – корабельные плотники. Пуссену везёт. Ему удалось пролезть в окно, которое расширили, чтобы лучше продувало отсеки. Потом он пробирался наугад, ползком, оставляя за собой лужи морской воды.
Когда те двое вошли, Пуссен вспомнил Альму. И ту ночь, когда они её нашли. Теперь и он забился между джутовых мешков и бочек в недрах корабля. Он вспоминает мрачный взгляд девушки и внезапно изменившийся – Жозефа. Когда несколько месяцев спустя эти дети исчезли в море вместе с великаном с отрезанным ухом, Пуссен единственный не верил, что они утонули. Стоит ли переживать за гребни, отделяющиеся в бурю от волн? Взмыв, они падают, но продолжают свой путь. Однако если никогда не встретить той же самой волны, то что касается Альмы и Жозефа, Пуссен не сомневался: он их еще увидит. Он был уверен, они живы.
– Скажи-ка, брат плотник.
Разговор возобновляется:
– Я тут подумал. Англичане твои…
– Никакие они не мои.
– Они чинили один из кораблей на пляже.
– Да, который корабельный червь источил. Там четверть всей обшивки менять.
– Половину.
– Четверть.
– Половину.
Два француза, товарищи по ремеслу, спорят о своём деле, лёжа в гамаках… У Пуссена наворачиваются слёзы. Он и мечтать не смел когда-нибудь вернуться в этот мир. Возможно, дальше его жизнь потечёт с того самого места, где однажды замерла.
– Выходит, кто-то отправил это судно на три года в море, пройти двадцать тысяч миль, никак не защитив ни днище, ни борта?
– Да, кто-то, видно, так и сделал.
– Англичанин небось.
– А то.
Они сопровождали капитана «Астролябии» во время визита к англичанам в заливе Порт-Джексон, оглядывая их корабли, как крестьяне смотрят по дороге на соседские поля.
– Тот корабль был тонн на триста.
– Чуть больше.
– Чуть меньше.
– Неужто британский король разорился бы на медной обшивке? Как там его, кстати?
– Кого?
– Короля.
– Георг. Номера не помню.
– Точно, как мой дедушка Жорж. Ну и во что бы это ему обошлось?
– На судно в триста тонн нужно листов девятьсот меди, по тридцать су каждый. Прибавь гвозди, мастику, дёготь да работу… Тысяч двадцать ливров на всё про всё.
Пуссен улыбается в темноте. По его прикидкам вышло столько же. Он доволен. Не забыл ремесло.
– Двадцать тысяч ливров – это ж для короля пустяк? – говорит один из плотников.
Он шутит, не догадываясь, что именно такая сумма – двадцать тысяч ливров – значилась на счёте за четыре последних месяца, который модистка Роза Бертен отправила за платья своей лучшей клиентке, королеве Марии-Антуанетте.
Плотник продолжает тихонько:
Торговец верной смертью…
– Заткнись.
Оба замолкают. Но не весь корабль спит. Скоро надолго сниматься с якоря. На верхней палубе слышны шаги. Тот, кто пел, вдруг говорит:
– Может, он хотел побольше англичан туда нагрузить.
– Кто?
– Георг твой.
– Никакой он не мой.
– Наверное, хотел натолкать в свой английский корабль побольше англичан.
– Ты о чём?
– Девятьсот медных листов по пять кило – вес немалый. Это примерно пять-шесть дюжин англичан, которых он бы тогда не завёл на борт.
Что-то сверкнуло в голове у Жака Пуссена. Он посчитал первым. Перепроверил. Цифры запылали перед мысленным взором.
– Четыре с половиной тонны.
Больше Пуссен ничего не слышит. В ушах у него шум.
– Ну всё, давай спать.
– Ладно. Доброй ночи.
У Пуссена перед глазами вновь встают обломки «Нежной Амелии». Как он раньше не догадался? Наверное, и Ангелик до сих пор не понял.
Двое рядом перешучиваются:
– Как вернёмся, познакомишь со своей сестрёнкой?
– Ни за что.
«Нежная Амелия» была размером точно как то судно, о котором шёл сейчас разговор. Без малого триста тонн. Сокровище так и ждёт там, точно вторая кожа под слоем соснового дёгтя.
Пуссен проверяет, нет ли в расчётах ошибки. Четыре с половиной тонны. Девятьсот раз по пять килограмм. Но золото в два раза тяжелее и плотнее меди… А значит, в два раза крепче. Чтобы защитить корабль, не слишком его отяжеляя, листы нужны в два раза тоньше. И тогда цифры в итоге те же: четыре с половиной тонны на обшивку тридцатипятиметрового днища с бортами.
– Боже, – выдыхает Жак Пуссен.
Для них с Габриэлем Куком начинается гонка. Два человека в двадцати тысячах километров от обломков судна, которые стоят целое состояние. Пуссен должен успеть первым. Отныне у него одна цель: не дать убийце сына завладеть сокровищем.
Чуть выше, на юте, Жан-Франсуа де Лаперуз вглядывается в ночь.
– Вы уверены, что стоит их дожидаться? – спрашивает один из матросов.
– Да. Идите спать. Через несколько часов вы будете нужны мне все.
У Лаперуза южнофранцузский выговор его родного края. Он крепко берёт кормчего за плечо.
– Посмотрите на себя…
Он обнимает его, как ребёнка, которого отправляет в кровать.
– Ну же! Вы ведь совсем измотаны.
– Вы тоже, генерал.
Его зовут генералом, хоть это и не так. Просто он – лучший начальник, какой только был у всех этих людей. Он плачет, смеётся, восхищается, выслушивает. А речь журчит, как вода по гальке возле его скромного замка в Тарне. Он держится за каждого, чью жизнь ему доверили. Они ему вместо детей, которых он не успел завести, двадцать лет прослужив на военных кораблях. Даже соседи-англичане восхищаются им. Они сразу вспомнили: когда Америка воевала за независимость, некий Лаперуз пощадил их сограждан, захваченных во льдах Гудзонова залива.
Он всё вглядывается в проход, ведущий к их судам.
Коммодор Филип передал, что навестит французскую экспедицию перед её отплытием, чтобы проститься. Лаперуз хотел бы уже воспользоваться бризом, который манит фрегаты на север. Он рассчитывает подняться до Новой Каледонии, а затем взять курс прямо на запад. До того как они причалят в Бресте следующим летом, он мечтает успеть дойти к Рождеству до острова близ восточного побережья Африки, который называется Иль-де-Франс, «Остров Франции». Тогда он как будто встретит праздник дома. Там, в Порт-Луи, он впервые увидел свою жену, Элеонору, с которой они обвенчались всего за два года до нынешней экспедиции.
Но английского коммодора он дожидается не только из-за светских условностей, обязательных для элиты
