Звёзды внутри тебя - Натанариэль Лиат
Она была волчонком, самым большим в логове матери, и знала, что станет потом и самым сильным. Волчонок отчаянней всех хотел поскорее вырасти, и той еды, которой другие насыщались, для него было слишком мало. Когда его братья и сёстры делили остатки костей, учась драться через игру, он кусал их всерьёз.
Он хотел есть.
Потом она стала волком.
Волк нёсся через бесконечную ночь, через безликие ледяные равнины, одинаковые всюду, на сколько хватало глаз, и был хозяином всего, что видел: зайцев и птиц, леммингов и росомах, даже если они не признавали его власти – потому что мог съесть любого из них. Разорвать зубами, сломать хребет, с упоением почувствовать на языке горячую сладкую кровь.
Он был голоден. Даже когда он ел, это лишь ненадолго притупляло чувство пустоты. Он стал больше и сильнее любого из амароков, сородичи, такие же одинокие охотники, как и он сам, с уважением обходили его стороной, но за это нужно было платить.
Голод. Вечный голод.
Волк наведывался и к людям. Все слабые и больные олени в их стадах принадлежали ему по праву. Но однажды, когда он только вошёл во вкус, задрав молодую важенку со сломанной ногой, и собирался продолжить пир, шаман заступил ему путь и сказал: хватит.
Как он посмел?! Разве эти безмозглые рогатые твари не слабы все до единой?! Разве они не слабее волка, а значит, его добыча?!
Тогда следующим волк съел шамана.
К утру от стада не осталось ничего. Волк разрывал глотки одну за другой, олени в загоне кричали в смертном ужасе и неслись по кругу как в хороводе, алый снег дымился, и тогда, на один краткий миг, когда его брюхо уже было полным, а стадо всё не кончалось, единственный раз в жизни волк… был счастлив.
Никто из хозяев этого скота – сами такой же скот, только двуногий – не посмел сказать ему и слова поперёк.
Потом наступила зима и принесла с собой темноту. Время шло, и сначала в ярангах людей, которых волк наказал, теплился огонь, а потом он погас. Больше не пахло дымом, не слышалось голосов. Волк отнял у людей оленей, и люди на себе испытали, с каким проклятием он жил с рождения – они умерли от голода.
Мороз сковал их тела, сделал мясо твёрдым, как камень, но даже камень не устоял бы против его зубов. Волк съел их всех. И мёртвых, которые больше не могли молить о пощаде, и тех, кто пока дышал. У них уже не было сил бояться, им было всё равно, умереть сегодня или завтра, но у них в груди всё ещё билось живое сердце, и от этого они были ещё вкусней.
Когда волк вышел из последней яранги, ночь глядела на него тысячью глаз.
Все его сородичи, все амароки Дальнего Севера собрались посмотреть на брата, нарушившего табу. Есть вещи, которые можно делать, есть вещи, которые разрешены, если ты достаточно силён, чтобы никто не посмел тебе запретить. Но есть вещи, которых делать нельзя. И за которые не прощают.
Волку было плевать на их прощение. Он уничтожил бы любого из них, не моргнув и глазом, но их было слишком много. Все против одного.
Он ждал, что они убьют его.
О, как потом он проклинал их за то, что они его не убили!
Волк думал, будто знает, что такое голод. Но только покинув свой мир без права вернуться назад, здесь, под чужим небом, без капли разлитого кругом волшебства, он по-настоящему понял: голод – это боль.
Он даже ей не сродни. Он и есть боль, безжалостная, равнодушная боль, которая никогда не спит. Не даёт думать, вытесняет память о том, кто ты есть. Не оставляет в тебе места ни на что другое.
Волк знал, что сделает всё, что она прикажет.
* * *
Лу вынырнула из чужих воспоминаний, словно из омута. Наверное, она бы упала, если бы Рик вовремя не удержал её за плечо.
– Вау, – выдохнул он, намного более собранный, но всё равно явно выбитый из колеи. – Вот это путешествие. Ты в порядке?
Лу не знала, что ответить.
Там, за пылающей стеной ледяного безумия, за лоскутами сознания, изувеченного зубами голода и боли, где-то очень глубоко она успела разглядеть кое-что…
То, что осталось от Амарока, настоящего Амарока, каким он был до того, как голод разрушил его и толкнул за грань. Оно всё ещё было там, под низко нависшим небом вечной зимы, среди бесприютной снежной равнины, где нет ни следа, ни проблеска света. Запертое. Воющее от ужаса и отчаяния.
И никто его не слышал.
Лу открыла рот, чтобы что-то сказать, хоть ещё и не придумала что. Но не успела.
– Отзовите гарпий, – произнёс голос Эмери, ровный и твёрдый. – Я видел их по пути. Сэл… Сэллиан ад-Ириос здесь ни при чём.
Лу не знала, сколько времени прошло, пока течение чужой памяти уносило её и Рика в неведомые дали. Эмери был здесь, они упустили момент, когда он пришёл. Он стоял чуть поодаль от памятника, всё такой же элегантный и красивый в своём пальто по здешней моде, и смотрел на Амарока снизу вверх. На его бледном лице нельзя было прочитать совсем ничего.
– Не хочу, чтобы этот большой ребёнок мешал делам взрослых, – хмыкнул Амарок. – Пускай пока поиграет в догонялки. Я уверен, он направлялся сюда, чтобы – подумать только! – тебя спасти.
Эмери закрыл глаза.
– Я принял решение, – сказал он, и Лу почувствовала, сколько сил он тратит, чтобы голос звучал спокойно. – Он ничего не сможет с этим сделать. Он слабее меня.
Это не было хвастовством. Он просто констатировал факт, который от него не зависит.
Амарок закатил глаза:
– Успокойся, они ничего с ним не сделают. Ну, немного ощиплют – это даже полезно. Велю им отстать сразу, как только мы закончим.
Эмери поднял голову и посмотрел прямо ему в лицо.
– Что ж, я здесь, – просто сказал он. – Забирай.
– Нет!
Казалось, весь мир умолк, когда кто-то выкрикнул это короткое слово. Лу понадобилось два удара сердца, чтобы осознать, что это была она.
– Нет, – повторила она, выступая вперёд, чтобы её увидели. Время прятаться прошло. Сердце как сумасшедшее билось в горле.
Иногда наступает момент, когда чаши весов застывают и у тебя есть секунда, доля секунды, чтобы качнуть одну из них.
Эмери с Амароком оба уставились на Лу. Она сама не понимала, что делает, но точно знала, что не может молчать.
– Эмери. – Ничто не
