Зима, любовь, экстрим и хаски - Женя Онегина
Ну и что мне делать?
Я решаю потянуть на себя тот, что сверху. Но Зоя что-то недовольно бормочет и накрывается им с головой. Некоторое время я с недоумением смотрю на спящую девчонку и даже хочу позвать на помощь Катю, но верное решение приходит внезапно. Я осторожно приподнимаю край огромного спальника и забираюсь внутрь.
Зоя сладко сопит. Она лежит на боку, ко мне спиной. На ней флисовый костюм, а сверху огромный колючий свитер, ворот которого поднят так, чтобы не мерзли уши. От нее веет теплом, и я понимаю, почему девчонки решили спать вместе. Я устраиваюсь поудобнее, кладу руку под голову и застегиваю спальник, укрывая нас обоих. Некоторое время я лежу совсем тихо, даже боюсь дышать. Но Зоя дышит ровно, сон ее спокойный, и я осторожно кладу руку ей на талию, прижимая к себе. Девушка снова что-то бормочет себе под нос, но позволяет притянуть себя ближе.
Я обнимаю ее смелее, зарываюсь носом в затылок и закрываю глаза, чувствуя себя самым счастливым человеком на планете.
– Царевич, скажи, пожалуйста, что это мне снится, – шепчет Зоя.
– Ммм… – Открывать глаза совсем не хочется, потому что я отлично знаю, что за этим последует.
– Даня!
– Зоя, не шуми, ты разбудишь весь лагерь, – бормочу я и только обнимаю ее крепче.
– Царевич, руки убрал! – возмущается она громким шепотом.
– И не подумаю! Так теплее!
– Даня, ну пожалуйста!
– Пожалуйста, что? – спрашиваю я тихо и провожу губами по тонкой полоске обнаженной кожи за ухом.
Зоя охает, а я прижимаю ее теснее.
– Даня! – хнычет она.
Я аккуратно поворачиваю девчонку к себе лицом и, почти касаясь ее губ своими, спрашиваю:
– Что?
– Что ты творишь? – выдыхает девчонка.
– Я? Пока ничего, – заверяю я ее и наконец целую.
Она возмущенно охает и отвечает. Неловко, мягко и так нежно, что у меня кружится голова. От невинных губ, от приглушенных вздохов, от робких касаний языка. Я схожу с ума от счастья и безумно боюсь ее напугать. Даже сквозь бесконечные слои одежды я слышу, как отчаянно бьется ее сердце.
– Зоя, – шепчу я. – Ты простишь меня?
В палатке по-прежнему темно, но даже в этом густом сумраке я вижу, как блестят от непролитых слез ее глаза. Девушка нервно кусает нижнюю губу и хмурится, но она все еще рядом, все еще в плотном кольце моих рук, и это дарит мне надежду.
– Зоя?
– Ты ведь не отстанешь? – спрашивает она.
– Мне очень жаль, но нет…
– Царевич, это нечестно и вообще…
– Помолчи, – прошу я и закрываю ей рот новым поцелуем, напористым и наглым.
И Зоя сдается. С тихим стоном прижимается к моей груди, и ее ладонь ложится мне на щеку.
– Я тебя не обижу, – обещаю я, целуя тонкие пальцы.
– Я хочу тебе поверить, Даня, – отвечает она. – Очень хочу.
Некоторое время мы лежим обнявшись. Мне так много хочется ей сказать. Про то, как сходил по ней с ума. Как безумно ревновал. К Святу, Сильверу и даже Темке. Как пару раз хотел бросить все и уехать. Но я лежу в темноте, слушая ее дыхание, и надеюсь, что все это мне не снится.
Впрочем, Шарапова не дает нам насладиться даже видимостью уединения.
– Можете не делать невинный вид, – заявляет Катя, приподнимая клапан палатки и запуская внутрь поток свежего морозного воздуха, а заодно и свет от костра. – Я, конечно, ничего не видела, но кое-что слышала. – При этих словах Зоя прячет лицо у меня на груди, и я уверен, что она стремительно краснеет. – Прости меня, Воронцова, бла-бла-бла, конечно, Данечка, бла-бла-бла, и все такое. Если это поможет не сойти с дистанции, флаг вам в руки, но если к сегодняшнему старту вы снова решите расстаться, то, клянусь, я надеру уши вам обоим, заберу собак и уеду в “Медвежий угол”!
– Сурово! – говорю я. – Я согласен!
– На что? – удивляется Шарапова.
– На все твои условия!
– Тогда поднимай свой зад и иди проверяй собак, герой! Нам с Зойкой нужно посплетничать за твоей спиной.
– Здесь отличная слышимость, – напоминаю я на всякий случай. Не то, чтобы я сильно переживаю, но совсем не хочу подслушивать девчачьи разговоры.
– На это и рассчитано, Царевич! – заявляет Катька. – И вообще, брысь из моего спальника, как будто своего нет!
Кажется, я все-таки краснею.
Сильвер встречает меня радостным лаем, который подхватывают Джек и Лондон, а следом за ними и Чук и Гек. Не проходит и пары минут, как почти полсотни собачьих голосов заполняют собой хрустящую предрассветную тишину заснеженного леса. Некоторое время Лаки молчит, смотрит на меня неодобрительно, как будто отлично знает, чем мы с ее хозяйкой занимались в палатке и совершенно этого не одобряет. А потом садится и запрокидывает морду вверх. Пронзительный вой, от которого по коже бегут мурашки, постепенно вытесняет воодушевленный лай. Сильвер смотрит на меня своими похожими на льдинки глазами и будто бы ждет разрешения вступить. Я обнимаю его за шею, чешу за ушами, зарываюсь лицом в пахнущую соломой шерсть и прошу:
– Не нужно, дружище. – Пес прикрывает глаза и заваливается на бок, подставляя для ласки живот. – Какой же ты у меня хитрый, парень!
При звуке моего голоса Лаки замолкает, и следом в лагере наступает оглушающая тишина:
– Даня, скажи пожалуйста, что ты сделал с собаками? – раздается за моей спиной голос Зои. – Что за утренний концерт?
– Ничего нового, – отвечаю я, расплываясь в улыбке. – Просто твоя девочка вздумала меня ревновать.
– Какой он врунишка, да, Лаки? – щебечет Зоя, обнимая собаку.
Джек и Лондон, а вместе с ними и Чук, немедленно требуют к себе внимания. Я смеюсь, почесывая собачьи животы, а Зоя напоминает:
– Пора их кормить, до старта мало времени.
– И вот-вот рассветет, – добавляю я.
На самом старте нас ждет Гарик. Он, в отличие от нас, не ночевал практически под открытым небом, а потому выглядит до безобразия бодрым.
Он бесцеремонно хватает Зою за руку и тащит к костру, делает несколько снимков, хмурится и задумчиво смотрит на меня.
Командует:
– Катюха! Смотри за собаками. Украду этих двоих на пять минут. Реально на пять. Даниил, сюда сейчас же! Будем снимать рассвет!
– Гарик, отвали! – бормочу я.
– Царевич, место! Раз! Два! Весь “Медвежий угол” ждет новые фото. Да что там “Медвежий
