Астралиск - Роберто Пьюмини
– Продолжай, – сказал Сакумат.
– Но, боюсь, это будет тебе не по силам…
– Говори же, Мадурер! Выслушать тебя совсем не трудно. А там посмотрим.
– Ну вот, я подумал… если так, то почему бы нам не расписать стены всех комнат? Как если бы кругом было небо, понимаешь? Тогда всё стало бы ближе и крупнее, и разглядеть можно было бы побольше.
Сакумат провёл рукой по бороде, обрамлявшей его лицо тёмной полоской с проблесками серебра.
– Хорошая мысль, Мадурер. А что касается времени, то мы ведь не спешим, правда?
Мальчик только улыбнулся в ответ.
– Теперь нам надо привести наши мысли в порядок.
– Объясни, Сакумат. Я не понимаю, о каком порядке ты говоришь.
– Мадурер, – сказал художник, – мы хотим написать целый мир. Значит, нужно, чтобы в нашей живописи одно переходило в другое плавно и естественно, чтобы это не было похоже наперепутанные и размётанные ветром страницы. Тогда взгляд будет неторопливым путешественником, спокойно, без напряжения переходя от одного пейзажа к другому.
Мадурер задумался и долго молчал. Потом он сказал:
– Иногда, Сакумат, мне снятся сны. Всё в них так странно переплетается, изменяется, перетекает одно в другое…
Сакумат помолчал немного и спросил:
– Ты хочешь, чтобы наши образы были как в твоих снах, Мадурер?
Ещё какое-то время мальчик был погружён в свои мысли. Потом улыбнулся и сказал:
– Нет, давай напишем мир таким, как он есть. Сны у меня и так будут.
Теперь они вглядывались в белизну стен, как будто это было пространство неба, и начинали прикидывать и размещать образы будущей живописи.
– Здесь будет луг с травами и цветами.
– Да, Сакумат! Как тот, в книге о пастухе Муткуле!
– Тогда поставим тут хижину Муткула. Совсем маленькую… рядом с ней – стадо красных коз… Они ведь красной породы, эти козы Муткула, да?
– Да. А хромая собака тут будет, Сакумат?
– Конечно.
– Здорово! Только… как мы дадим понять, что она хромая, ведь она же далеко?
– Скорее всего, это будет незаметно, Мадурер. Но, глядя на неё, мы будем знать, что это хромая собака пастуха Муткула.
– А с этой стороны у нас будут горы?
– Да, а внизу под ними деревня. Большая или маленькая, как ты думаешь?
– Не слишком большая и не слишком маленькая, Сакумат. Она не должна быть слишком большой, чтобы не занять всё пространство.
– Пространства хватит. Мы сделаем её такой, как нужно. И минарету место найдётся.
– И муэдзин будет петь наверху?
– Конечно. Какой же минарет без муэдзина наверху? Маленького муэдзина с длинным носом.
– И, хотя он совсем маленький, мы будем знать, что нос у него длинный!
– Между селом и той скалой на заднем плане мне видится лес, полный лисиц и медведей.
– Да! Но, Сакумат…
– Что, друг мой?
– Я подумал… Ты говорил, что в живописи, как и в мире, всё должно происходить постепенно.
– Да, если только мы не хотим писать образы снов…
– Нет, давай писать мир. Но тогда… смотри, Сакумат, здесь стена заканчивается и после выступа резко поворачивает в другую сторону!
– Вижу, Мадурер, – улыбнулся художник.
– Значит, здесь будет резкий обрыв! Как если бы луг и горы неожиданно поменяли направление… или как если бы море вдруг куда-то провалилось, понимаешь?
– Понимаю, Мадурер. Но думаю, тут уж мы ничего не можем поделать.
– Почему? Эти выступы будут нам сильно мешать! Я попрошу отца, чтобы их убрали. Тогда стены станут плавными, и горы медленно развернутся, как разворачиваются перед путешественником, и взгляд не упадёт внезапно в пустоту. И море не провалится. Так ведь лучше будет, Сакумат?
– Да, так было бы лучше. Но неужели ты думаешь, что он согласится убрать все выступы?
– Конечно, согласится. У нас важная причина.
Глава пятая
Все выступы были убраны – теперь пространство стен вокруг Мадурера и Сакумата стало плавным и непрерывным.
Пока слуги исполняли это указание, бурбан велел позвать к себе художника и обратился к нему с такими словами:
– Я позвал тебя в мой дом, чтобы ты сделал моему сыну необычный подарок… Теперь я начинаю понимать, что подарок этот обещает быть чудесным. Признаюсь, что когда по прошествии нескольких дней я увидел эти стены по-прежнему нетронутыми, то в отцовском своём нетерпении подумал: «Что бы ни говорили о его славе, этот чужеземец просто бездельник, пользующийся моим гостеприимством и испытывающий терпение моего мальчика». Прошу у тебя прощения за эти мысли. Всё дело в том, что я слишком тревожусь за Мадурера – так гной и кровь сочатся из незаживающей раны.
– Почему же сейчас ты говоришь, что подарок твоему сыну будет чудесным? – спокойно спросил Сакумат. – Ведь и сегодня ты не нашёл бы ни следа кисти на стенах его комнат? И раз уж ты был со мной откровенен, то и я открою тебе, что моё воображение в течение многих дней оставалось пустым и беспомощным, как будто я никогда не держал в руках кисти и не стремился повторить в безмолвном восхищении форму цветка. И вот однажды ночью, вконец измученный этой пустотой, я решил отказаться и покинуть твой дом на рассвете следующего дня. Это было ещё до начала нынешней луны.
– Пусть так, – отвечал Гануан, – но теперь я знаю, твои мысли и мысли Мадурера полны удивительных образов и картин. И, если тебе удастся написать хотя бы десятую часть того, что вы вместе задумали, это будет изумительная работа.
Он произнёс эти слова с особенным, радостным возбуждением. Потом помолчал, улыбаясь каким-то своим мыслям, и добавил:
– Иногда я неслышно захожу в комнаты Мадурера и, остановившись на расстоянии, наблюдаю, как вы ходите вдоль этих белых стен и, водя в воздухе руками, примеряете к ним образы, возникающие тут же у вас в воображении. Я не подхожу ближе. Но думаю, что в такие моменты, подойди я хоть на расстояние одного шага, вы и тогда не обратили бы на меня внимания. Может быть, погружённый, как и ты, в радостную работу воображения, сын мой на время и вовсе забывает об отце. Не сочти, что это меня огорчает – наоборот! Никогда ещё я не видел Мадурера таким оживлённым и радостным. Он всегда был мечтательным и увлекающимся ребёнком, но теперь ему словно сопутствует какое-то эхо, и радость, которая исходит от мальчика, непонятным мне образом возвращается
