Виктор Голявкин - Этот мальчик
Потом дети уехали в города.
Писем от них стали ждать.
Бывало, весь день прожду почтальона. И ночью жду дня. Луна с неба ярко светит. Пятно лунного света, будто письмо, лежит на полу. Тихо. Стараюсь не ворочаться.
Ведь если дети из родного дома уехали, они должны написать письмо о своей жизни. Почему же не пишут? Ведь знают, что дома писем ждут. Значит, плохо живут? Пусть всё равно напишут...
Слежу, как лунный квадрат бледнеет, потом исчезнет совсем, будто испарится. Чей-то петух запевает, другие начинают ему откликаться. Птицы запевают - рассвет начинается.
Я встаю, подхожу к окошку. Свет за окном неясен, туман колышется. В деревне появляется первый человек. Это пастух. Он хлопнет сейчас своим кнутом. В тумане не видно ни кнута, ни ног его - кажется, будто человек плывёт по туману. Он хлопнет кнутом на том конце деревни, и, пока идёт в другой, мне надо козу подоить.
Он хлопнет последний раз, свернёт кнут кольцами и повесит на плечо сбоку. Коза сбивает росу на траве и несётся с блеянием прямо к нему навстречу. Я выйду, доброго здоровья скажу. Пастух у нас как родной человек, всю жизнь был бессменный. Люди его уважали. Он умел накормить скотину.
Всё ещё было хорошо. Потом стало хуже и хуже.
Умер муж в одночасье. Схоронили. Холодно стало. Коза у меня ещё оставалась. Пастух ещё каждое утро подходил здороваться. Но вижу: он затосковал. Сгорбился. Старый кнут тащится сзади, как его прожитая жизнь.
Вот скотину поставили на зиму. Рассчитались с пастухом. Он купил в одном дому мяса, сколотил дощатый ящик, перекинул через него длинное полотенце, чтобы не резало плечо, пока несёт до станции, и поехал на поезде к сыну. Сын его жил в городе Москве. Говорят, старик спал на полке до самой Москвы. А когда хотели его разбудить, оказалось, он умер. Может, он умер от духоты, к которой был непривычен...
Коза у меня ещё оставалась.
Но она вскорости пала.
Я всё держалась.
Пойду, бывало, на пруд, а небо словно опустилось над водой и гребёнки волн теребят серые хвосты облаков. Мир будто сжался снизу и сверху, и нутро у меня будто надломилось в предчувствии долгой зимы.
Но я держалась, пока меня привидения не одолели.
- Привидения?! - я подскочил от неожиданности.
- Да, брат, привидения. Отворяют дверь, на пороге садятся и ждут чего-то. Я, бывало, как шарахну чем попадя - они отойдут, и я опять в своём дому хозяйка.
- А чем ты шарахала, бабушка? - спрашиваю.
- Все глиняные плошки об них перебила, все ухваты обломала. Потом уж решила начать новую жизнь и вот сюда к вам и приехала. Вот так дело было.
- А привидения дома остались?
- Да пусть их! И дом уже старый.
- Бабушка, а как умирают?
- Так. В землю уходят, и всё.
- Зачем?
- Жить надоедает. Устают от жизни.
- И я тоже умру? Я не хочу!
- Да тебе нечего и думать про это. Ты не умрёшь.
- Да? Я не хочу. А ты хочешь?
- У меня всё идёт к тому.
- Ну что ты, бабушка! Давай вместе жить. Не умирай.
- Да я уж устала. Да ты не бойся. Я, видишь, новую жизнь начала.
- Давай я тебе жить помогу.
- Зря мы с тобой этот разговор затеяли на сон грядущий.
Но вовсе не зря затеяли. Я ночью сон увидал.
Будто мы с бабушкой ходим по лесу, шуршим листьями. Осень. Мы ходим с ней долго. Потом вышли из леса и очутились у того деревенского пруда, про который бабушка говорила. Только пруд этот очень большой и едва-едва проглядывает на горизонте противоположный берег.
- Батюшки, ведь осень, осень уже, с листьев слёзы текут... - говорит бабушка.
А я вижу на берегу старую чёрную лодку и бегу к ней.
А бабушка мне говорит:
- Это мой челнок.
- Я хочу доплыть на нём до того берега и посмотреть, что там. Ты со мной поедешь, бабушка?
- Нечего мне. Я там была. Мой челнок для тебя не годится, он рассохся и течёт по всем швам, - говорит бабушка.
Я стал возиться с лодкой, чинить её и приспособлять для плаванья. Во время этой возни я вдруг услышал бабушкин голос:
- Не смею тебя беспокоитттть. Приходи, однако, ко мне беседоватттть.
Я оглянулся спросить, что она так нажимает на "т", но её уже нигде не было.
Я искал, искал - она будто сквозь землю провалилась.
Я стал волочить лодку к воде, было тяжело, я устал и проснулся.
Бабушка давно встала. Она была в кухне.
Мне мой сон не понравился. Зачем-то они все умирают, сквозь землю проваливаются. То ли дело я: мне всё время летать хочется, до того берега добираться.
Я встаю и включаю радио. По радио играет весёлая музыка. Я начинаю под музыку плясать.
Сегодня я весь день пляшу. По телевизору музыка - я пляшу.
Как будто у меня есть особый моторчик. И он автоматически заводится, когда играет где-нибудь музыка.
Пришли родители. Услышали, что я топаю, и говорят:
- Тише, тише, придут снизу!
Я стал тише топать, но плясать не перестал.
Вдруг на отца наскочил нечаянно. Он говорит:
- Ты так дёргаешься, как будто тебя палками бьют.
После этого я перестал сильно руками размахивать. Но плясать не перестал. Держусь ровно, топаю тихо - танцую.
Увидела случайно мама и говорит:
- Ты, Славик, не плохо двигаешься, между прочим.
Мама ещё не понимает, что я не просто двигаюсь, я танцую.
Ничего скоро поймёт, куда она денется. Все мой танец поймут, никуда не денутся.
Отец говорит:
- Что ты делаешь? Ты бабушке надоел, всё время у неё перед глазами мелькаешь. Прекрати немедленно!
- Я не мелькаю. Я, может быть, ей помогаю. От смерти её спасаю. Веселю.
Мрачный отец какой-то. Всё время говорит: "Прекрати!"
Я, конечно, не обратил на это внимания. И плясать продолжаю.
А что делать? Музыка играет - моторчик работает.
Отец говорит:
- Остановись!
- Не могу, - говорю.
- Почему не можешь?
- Завёлся.
- Это ещё что такое?
- Моторчик завёлся.
- Какой моторчик? Ах, моторчик! Останови моторчик!
- Зачем?
- Видишь ли, мотор работает, но голова должна быть на плечах.
- При чём тут голова?
- Соображать: что? Зачем? Для чего?
- Я знаю, - говорю.
- Знаешь, так остановись наконец.
- Я знаю: моторчик у человека работает, голова на плечах есть. Стоп!
Я, между прочим, знаю, зачем я пляшу.
Помните октябрятского вожатого, который работает в нашем классе? Толя Богданов его зовут. На вид он парень обыкновенный. Он сам пел и плясал в нашем классе, никто его не просил. Но было ужасно интересно. Вот и я. Пока учусь - подрасту.
Правда, родителям это так надоедает, что они не знают, куда от меня деться.
Сами же они виноваты.
Когда я их спрашивал, что мне делать, они мне говорили, книгу почитать. Я читал книгу про ребят, которые что есть мочи отплясывали в деревенской бане. Баня ходуном ходила.
Родители говорили мне: телевизор посмотри. Я смотрел. Там вообще все поют и пляшут, тем более, что другое мне вовсе неинтересно и ничего не понятно.
А вот когда я сам начал плясать, всё время слышу: "Перестань!" да "Прекрати!"
А зачем прекращать?
Я живу в своей квартире? В своей.
На своей улице? На своей.
В своём городе? В своём.
Учусь в своей собственной школе. Вот, значит, что хочу, то и делаю!
Плясал, пляшу и буду плясать!
Это нужно для дела.
Я хочу быть октябрятским вожатым в первом "А" классе.
А что?
Мой отец в конце концов в один прекрасный день принёс мне новые лыжи.
Нельзя сказать, что это были необыкновенные лыжи, но мне именно такие и нужны.
День действительно был замечательный. Зима пришла. Снегу навалило.
И вот я снова выхожу на улицу и встаю на лыжи. Прокачусь от дома до школы по новому снежку.
Вышел, и сразу старые знакомые встретились. Знакомый сосед сказал мне: "Физкультпривет!"
Знакомая девочка вела кошку на поводке. Прежде она за кошкой бегала, а теперь кошка за ней тащится.
Коля гнал на велосипеде прямо по снегу.
- А где этот мальчик, который дал тебе велосипед? - спросил я.
- Скоро вернётся, - сказал Коля.
В Васином окне был свет: наверно, он учит уроки.
Мне тоже захотелось учить уроки. И в школу захотелось.
Я катил на новых лыжах. Медленно падал снег. Всё было в порядке.
Только я так и не знаю, каким лучше быть: нормальным или необыкновенным человеком?
Вообще-то обыкновенным человеком быть просто замечательно, я это чувствую. Может быть, даже и лучше всего.
В общем, как быть необыкновенным человеком, я пока совсем не знаю. Я вон чуть не умер от этого.
Отложим это до другого раза.
